Посольский приказ в Москве. Гравюра А. Олеария. XVII в. В мастерских Оружейной палаты, Посольского и Иконного приказов трудились талантливые художники. Тенденции к обмирщению искусства нашли яркое выражение в зародившемся в XVII в. жанре портрета – парсуны.

Сытин говорит, что уже в конце XVII века эта строгая дифференциация стала нарушаться. Так, «в овощном ряду продавались писчая бумага, холсты льняные, атласы турецкие, четки ременные, мыло грецкое и индийское и пр. Здесь же можно было купить дюжину стульев немецких золотных, трубки зрительные, фряжские и немецкие листы (гравюры. – Ю. Н.) и даже монастырек (несессер. – Ю. Н.), а в нем два ножичка, да ноженки, да вилки, да свайка, да зубочистка».

Читал я еще об одной достопримечательности Китай-города. «По дороге от Посольского двора к Кремлю был особый рынок, называвшийся вшивым рынком или вшивой биржею. Тут была толкучка, где продавались разные старые вещи; тут же сидели брадобреи на низеньких лавочках, крытых древесной корой, и предлагали свои услуги постричь и подбрить голову.

При хорошей погоде эта операция производилась под открытым небом, почему площадь вообще приобрела весьма непривлекательный вид, была устлана волосами, так что по ним ходят как по мягкой обивке, – рассказывает немецкий путешественник Адам Олеарий. – Вшивый рынок сливался с лоскутным рынком, где нередко торговали, несмотря на его название, очень ценными и хорошими вещами».

Естественно, что береженье торга составляло немаловажную задачу для городских властей. На ночь запирались улицы решетками, а где решеток не было, ставились надолбы, «чтобы воровским людям проходу и проезду не было». Воины с рогатинами, топорами и бердышами несли сторожевую службу у решеток и надолбов, они должны были задерживать каждого запозднившегося человека, вызнавать, кто он есть и куда идет, и провожать домой. Были еще кровельные караульщики, которые дежурили на крышах и оповещали о пожаре. Объезжие головы контролировали самих караульщиков.

Москворецкая улица и Нижние торговые ряды. Бумага, акварель. 1800–1802 гг. Этой улицы нет на карте современного города. Москворецкая улица спускалась от Красной площади вдоль Средних торговых рядов и собора Василия Блаженного к Москворецкому мосту, связывая Китай-город с Замоскворечьем.

В конце XVIII века разбогатевший Китай-город уже не устраивали грязные и тесные гостиные дворы. Знаменитый Джакомо Кваренги сделал замечательный проект, в котором зодчий хитроумно и изящно использовал уклон местности от Ильинки к Варварке, учредя здание на взгорбке двухэтажным, а в низине трехэтажным и соединив обе части ступенчатым переходом. Но Кваренги был занят в Петербурге, и строительство поручили двум московским умельцам – Селехову и Карину. Они предельно упростили проект, лишив его изюминки, и в конце концов оставили от Кваренги лишь проемы аркад с коринфскими колоннами. И все равно здание было красиво и повысило самоуважение гостинодворцев. Порядком запущенное, оно дожило до наших дней.

Толчком к строительству каменных зданий (в том числе лавок, амбаров, лабазов) послужил опустошительный пожар 1737 года, тот самый знаменитый пожар, когда «Москва сгорела от грошовой свечки». Так оно и было: загорелся чулан в Зарядье от свечки перед иконой; уничтожив Зарядье, он кинулся в верхний Китай-город и оттуда распространился по всей Москве, добравшись аж до Немецкой улицы и Лефортова.

Пожары вообще играли большую роль в московском строительстве. Москвичи не любили ни каменных домов, ни каменных церквей и, несмотря на все царские указы, старались строиться из дерева. Но опустошительные пожары все-таки принудили их обратиться к камню. Постепенно весь Китай-город стал каменным.

Конечно, Китай-город принимал все более цивилизованный вид, но что-то от старого, горластого, буйного, суматошного торжища в нем оставалось даже в исходе XIX века, когда купечество привыкало к визитке и фраку, к изысканной еде и тонким винам, приобщалось к искусству и литературе, меценатствовало, коллекционировало, покровительствовало художникам и музыкантам, в нем по-прежнему крепко отдавало азиатчиной. Интересный и плодовитый писатель Петр Дмитриевич Боборыкин, родившийся еще при Пушкине, а умерший после революции, оставил талантливый и познавательный роман «Китай-город». Иван Тургенев писал о Боборыкине: «Я легко могу себе представить его, на развалинах мира строчащего роман, в котором будут воспроизведены самые последние «веяния» погибающей земли. Такой торопливой плодовитости нет другого примера в истории всех литератур! Посмотрите, он кончит тем, что будет воссоздавать жизненные факты за пять минут до их нарождения».

А вот картинка китайгородской жизни из романа Боборыкина:

«В «городе», на площади против биржи, шла будничная дообеденная жизнь. Выдался теплый сентябрьский день с легким ветерком. Солнца было много. Оно падало столбом на средину площади, между громадным домом Троицкого подворья и рядом лавок и контор. Вправо оно светило вдоль Ильинки, захватывало вереницу широких вывесок с золотыми буквами, пестрых навесов, столбов, выкрашенных в зеленую краску, лотков с апельсинами, грушами, мокрой, липкой шепталой и многоцветными леденцами. Улица и площадь смотрели веселой ярмаркой. Во всех направлениях тянулись возы, дроги, целые обозы. Между ними извивались извозчичьи пролетки, изредка проезжала карета, выкидывал ногами серый жирный жеребец в широкой купеческой эгоистке московского фасона. На перекрестках выходили беспрестанные остановки. Кучера, извозчики, ломовые кричали и ходко ругались. Городовой что-то такое жужжал и махал рукой. Растерявшаяся покупательница, не добежав до другого тротуара, роняла картуз с чем-то съестным и громко ахала. По острой разъезженной мостовой грохот и шум немолчно носились густыми волнами и заставляли вздрагивать стекла магазинов. Тучки пыли летели отовсюду. Возы и обозы наполняли воздух всякими испарениями и запахами – то отдаст москательным товаром, то спиртом, то конфетами. Или вдруг откуда-то дольется струя, вся переполненная постным маслом, или луком, или соленой рыбой. Снизу из-за биржи, с задов Гостиного двора, поползет целая полоса воздуха, пресыщенного пресным отвкусом бумажного товара, прессованных штук бумазеи, миткал, ситцу, толстой оберточной бумаги.

Нет конца телегам и дрогам. Везут ящики кантонского чая в зеленоватых рогожках с таинственными клеймами, везут распоровшиеся бурые, безобразно пузатые тюки бухарского хлопка, везут слитки олова и меди. Немилосердно терзает ухо бешеный лязг и треск железных брусьев и шин. Тянутся возы с бочками бакалеи, сахарных голов, кофе. Разом обдадут зловонием телеги с кожами. И все это облито солнцем и укутано пылью.

Кому-то нужен этот товар? «Город» хоронит его и распределяет по всей стране. Деньги, векселя, ценные бумаги точно реют промежду товарами в этом рыночном воздухе, где все жаждут наживы, где дня нельзя продышать без того, чтобы не продать, не купить.

…Снизу от Ножовой линии, сбоку из Черкасского переулка, сверху от Ильинских ворот ползет товар, и над этой колышущейся полосой из лошадей, экипажей, возов, людских голов стоит стон: рубль купца, спина мужика поют свою нескончаемую песню…»

Очень резвился Китай-город в Фомин понедельник. Русское купечество избрало день святого апостола Фомы, чтобы на ярмарке-гулянке сбыть московским жителям гнилые товары и вышедшие из моды вещи. И хотя все москвичи знали, что это надувательство, соблазн дешевых цен был велик, и с раннего утра весь город валом валил в ряды. «Московская модная красавица… попадья в своем огромном чепце, чопорная купчиха, скромная портниха и горничная девушка, жена приказного и кухарка, пожилой помещик со своей семьей и молодой франт без семейства» чуть ли не дерутся из-за вышедшей из употребления материи, гнилых перчаток, жалких браслетов и кусочков лент.