К вечеру поднимается северо-западный ветер, который к ночи усиливается. После полуночи теряем из вида огни транспорта. Погода начинает портиться, и к утру разыгрывается шторм. Транспорта я больше не нахожу и решаю идти в Феодосию. Шторм бушует весь день и не затихает даже к следующему утру. Несмотря на это, я выхожу из Феодосии, надеясь, что у Кавказского побережья погода будет лучше. Но ветер продолжает крепчать, и я ищу укрытия в Керченском проливе, чтобы переждать непогоду. На следующее утро, сделав новую попытку выйти в море, я попадаю буквально в ураган. Пробиться невозможно, и я принимаю решение вернуться в Керчь, куда и прибываю в 14:00 5 октября.

На следующий день ветер утих, и я полным ходом иду к Сочи. Ночью мне удается установить радиосвязь с крейсером “Алмаз”, который дал свое место. Утром я подошел к Сочи, где был встречен артиллерийским огнем. Мои орудия отвечали на огонь, а я продолжал идти на рандеву с “Алмазом”. Мне приказано держаться в так называемой – нейтральной зоне” – между новыми границами большевистской России и независимой Грузии.

С наступлением темноты, увидев в береговых кустах сигнальный огонь, я послал шлюпку, которая вернулась с полковником Л. на борту. Полковник сообщил мне, что казаки были вынуждены три дня назад сдать Адлер и уйти в нейтральную зону. Немедленно передаю это сообщение на “Алмаз”. С “Алмаза” приказывают оставаться в нейтральной зоне и ожидать буксира для выгрузки боеприпасов на берег. Утром к “Утке” на ялике с берега прибыл полковник Ш., сообщивший, что наши части отрезаны в Грузии и находятся на мысе, к которому генерал Фостиков просит послать транспорты, чтобы их оттуда забрать. Докладываю это сообщение на “Алмаз”.

Ночью 6 октября радио с “Алмаза” сообщило, что транспорты подошли к мысу, но грузины препятствуют погрузке казаков, требуя, чтобы те сдали коней и оружие, угрожая в противном случае выдать казаков красным. Командир “Алмаза” уввдомляет, что, если переговоры с грузинвми не приведут к цели, он прибегнет к силе оружия, и приказывает мне находиться в готовности вблизи транспортов.

Об исходе переговоров ничего неизвестно, но казаки начали погрузку на транспорт коней и оружия. Грузины открыли по казакам пулеметный огонь. С расчехленными орудиями я направил “Утку" к берегу. Грузины прекратили огонь и пытались обстрелять нас шрапнельными снарядами. Затем вообще прекратили огонь, не мешая погрузке. Видимо, огонь был открыт для того, чтобы отчитаться перед красными. К утру закончили погрузку и взяли курс к берегам Крыма…” Между тем, положение нашей армии в Крыму становилось все хуже. Наша несчастная крошечная армия больше не могла держаться, и генерал Врангель, понимая зто, отдал приказ готовиться к эвакуации Крыма.

Утром 9 ноября “Утка” получила приказ идти в Ялту, чтобы вести там сторожевое охранение, сменив подводную лодку “АГ-22”. Подойдя в Ялте к причалу, мы наслушались слухов о том, что наш фронт в нескольких местах прорван и красные ворвались в Крым. В подтверждение зтих слухов поздно вечером паровой катер доставил мне секретный приказ об эвакуации. Затем по радио я получил приквз из штаба флота немедленно идти в Феодосию, взять все деньги из государственного казначейства и спешно возвращаться в Севастополь. После получения этих приказов у меня больше не оставалось сомнений: красные ворвались в Крым. Я понимал, что это уже конец. Все наши надежды спасти Россию рухнули окончательно. Будущее представлялось темным и мрачным. Единственно, реальной была перспектива ухода, возможно, навсегда в эмиграцию.

Погрузив на лодку несколько мешков с деньгами, я полным ходом пошел обратно в Севастополь. Ночью я встретил много грузовых судов, спешащих в разные порты полуострова по плану эвакуации.

Утром 12 ноября я вошел в Южную бухту. Эвакуация уже шла полным ходом. Толпы людей на пристанях штурмом брали транспорты. Генерал Врангель разрешил выехать всем желающим, но это было легче сказать, чем сделать. Трвнспортных средств катастрофически не хватало. Я начал списывать с “Утки” тех матросов моего экипажа, кто не хотел покидать Россию. Таких набралось всего 12 человек. Затем я приказал своим офицерам тщательно проверить все машины и механизмы и разрешил им сойти на берег, чтобы позаботиться об эвакуации их семей.

Из военно-морского арсенала мы взяли на борт все, что считали необходимым иметь на борту в предстоящем нам долгом и дальнем плавании. Вначале мы надеялись пристроить свои семьи на грузовых судах, но вскоре поняли, что об этом и мечтать нечего. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как взять их к себе на борт подводной лодки. Вечером у нас на “Утке” уже находилось 17 женщин и двое детей. На следующий день я, подзарядив батареи, покинул южную бухту, где находиться было уже небезопасно. В городе уже полыхали пожары, начался разбой.

Мне еще нужно было сдать взятые в Феодосии деньги в штаб генерала Врангеля. Когда я это сделал, то получил приказ следовать в Босфор и при входе в пролив поднять французский флаг. Мне объяснили, что Франция берет остатки нашего флота под свою защиту. Перейдя в Северную бухту, мы стояли на якоре, ожидая приквза выйти в море. В лихорадочной спешке мы нвводили на борту порядок и размещали грузы, половину которого составлял багаж эвакуируемых. Его было так много, что часть мы вынуждены были разместить в балластных цистернах.

Утром 17 ноября опустился густой туман, который держался до 9 часов утра. Затем солнце рассеяло туман и осветило Севастополь. Перед нами засверкали купола и кресты собора св. Владимира как олицетворение нашей любимой Родины, которую мы должны были покинуть, возможно, без всякой надежды на возвращение.

Корабли и пароходы медленно выходили в море, начав долгий путь трагической русской эмиграции. Даже море присмирело, как бы желая дать нам последнее утешение на нашем крестном пути. Малым ходом “Утка” стала выходить из гавани. Все, кто мог, вышли на верхнюю палубу. Последний раз сверкали для нас золоченые купола и кресты русских церквей, последний раз во всей красе раскрылась перед нами величественная панорама нашего родного Севастополя, разрывая сердца нахлынувшими воспоминаниями.

Прощай, Родина, прощай, моя Отчизна! Прощай, Севастополь, колыбель славного Черноморского флота!

Море было спокойно. Юго-западный ветер слегка покачивал лодку. Припекало солнце. После страшного напряжения последних дней в Севастополе наступила какая-то апатия. Наши пассажиры – женщины и дети – по возможности большую часть времени проводили на верхней палубе, не в силах перенести спертый воздух и духоту внутренних помещений подводной лодки. Мы шли курсом прямо на Босфор, столь знакомым с первых дней войны. Сколько я сам ходил этим курсом, преисполненный гордости и боевого задора, а не стыда и отчаянья, которым я был охвачен сейчас.

Берега Крыма уже растаяли за горизонтом. Некоторое время еще виднелась, блестя на солнце, снежная вершина Ай-Петри, но затем исчезла и она, оборвав последнюю связь с родной землей. Никто из нас тогда не думал, что уходит навсегда. Все еще надеялись вернуться. Стояла прекрасная погода. Даже женщины и дети не страдали морской болезнью. Все каюты и кают-компания были отданы пассажирам. Но не для всех нашлось место. Некоторые расположились в отсеках. Мы сами спали где попало. Было бы совсем скверно, если бы еще и штормило.

Мою подводную лодку со всех сторон окружали транспортные суда. Они шли спереди и сзади, по левому и по правому борту, полностью закрывая линию горизонта. Дым из сотен труб стелился по морю как черный туман. Еще никогда история человечества не знала такого массового бегства, такого исхода с родной земли.

Рано утром 18 ноября я вошел в Босфор, подняв, как мне было приказано, французский флаг. В бухте Каваки на борт поднялись представители местной карантинной службы, а также один французский офицер, потребовавший списки экипажа и пассажиров. Через несколько часов я получил указание перейти на французскую военно-морскую базу в Черкенте. Мы вошли в Босфор, имея в кильватере “Тюлень”, “Буревестник” и “АГ-22”. Я впервые шел по Босфору и был зачарован его красотой, просто приводящей в восторг.