Ну, о такой мелочи, что вообще-то «сталинская» Конституция 1936 г. гарантировала советским гражданам тайну частной переписки, и упоминать как-то стыдно. Да мы и писали-то эту Конституцию не для наших людей, а для западных «лопухов» вроде Бернарда Шоу или Лиона Фейхтвангера, чтобы они продолжали симпатизировать коммунистической идее и лично товарищу Сталину.

Но и без того впечатление кошмарное. Если освободиться от эмоций, то в сухом остатке из перла Кремлева получим вот что: пока в СССР сажали на большие сроки за каждое неосторожно сказанное слово, «непобедимая сверхдержава» стояла; как сажать перестали, так менее чем за сорок лет развалилась. Или еще лаконичнее: СССР держался только на непрерывном терроре. Подчеркиваю: это не я и не другие критики Сталина сказали, это сталинист Кремлев так говорит! Да, «мировое добро» из сталинского СССР так и прет!

А может, и правда развал начался с того, что людям не захотелось больше жить в постоянном страхе, что за каждое неосторожное слово можно срок получить? Может, тоже захотелось, как в Америке, открыто (ну, или хоть как в позднем СССР, на кухне без страха, что сосед подслушает и донесет) обсуждать, кого бы предпочтительнее было видеть в руководстве? И даже — сказать страшно! — захотелось самим это решать (на выборах)? И кто кому в таком случае мешал (и мешает) «самим своим существованием»? Да последнее, впрочем, видно и из многого другого, хотя бы из следующего эпизода.

На XIX съезде ВКП(б) — КПСС Сталин страшно «наехал» на Молотова и Микояна. Кремлев, понятно, преуменьшает степень «наезда», категорически отрицает утверждения «демократических» «историков» (кавычки Кремлева. — Д. В.) о том, что Сталин чуть ли не смешивал Молотова и Микояна с пресловутой «лагерной пылью. Но это ложь. И говорить так есть основания не только благодаря наличию ряда воспоминаний о пленуме, но и прямо из анализа той ситуации» (3. С. 160–161).

Что же, с воспоминаний о пленуме и начнем. И действительно, если мы не верим «демократическим историкам», то разумнее всего послушать очевидцев. Писатель Константин Симонов, Вам слово:

«Сталин, высказав несколько общих фраз на тему о том, как важно в борьбе с врагом проявить мужество, отступить, не капитулировать, не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро.

Сталин обрушился сначала на Молотова, а потом и на Микояна с обвинениями в нестойкости, нетвердости, подозрениями в трусости, капитулянтстве… Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так.

Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводя какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решать иначе… Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам еще более злой и неуважительной.

В зале стояла страшная тишина. На соседей я не оглядывался, но четырех членов Политбюро, сидевших сзади Сталина за трибуной, с которой он говорил, я видел: у них у всех были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица. Они не знали, так же как и мы, где и когда, и на чем остановится Сталин, не шагнет ли он… еще на кого-то. Они не знали, что еще предстоит услышать о других, а может, и о себе.

Лица Молотова и Микояна были белые и мертвые. Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они — сначала Молотов, потом Микоян — спустились один за другим на трибуну…. и там — Молотов дольше, Микоян короче — пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться… Оба выступавшие… казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые отрицают все взваленные на них вины, но которые вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решенной Сталиным судьбе».[189]

Ну, и кому верить — очевидцу Симонову или «историку», не знающему даже, кем из русских самозванцев выстрелили из пушки?

Но в свете несомненной вроде (после всего сказанного, а мы еще скажем…) подготовки СССР к войне главное заключается в другом. Зададимся вопросом: за что же бедолагам такая немилость? При ответе на этот вопрос самое время заняться тем самым анализом ситуации, который предлагает г-н Кремлев. И слово на сей раз предоставляется не «демократическим историкам», и даже не очевидцам, а ему самому.

Так вот, по словам Кремлева, Молотов и Микоян поездили по миру, побывали в том числе и в Америке. И на них «это (то, что они там увидели, — достаток, Комфорт, «довольный вид масс», экономическая и индустриальная мощь. — Д. В.) оказало деморализующее воздействие». Причем Кремлев признает, что Америка поражала не только на фоне послевоенной разрухи, но и на фоне 1930-х гг. И Молотов и Микоян «уже не считали, что нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Соратники с подобными настроениями Сталину не требовались…» (3. С. 74).

Кстати, о 1930-х гг.: например, обеспеченность советских горожан жильем с 1923 по 1940 г. сократилась с 6,5 до 4 м² на человека. При этом, например, на Урале она колебалась от 4,2 м² в Свердловске до 1,6 (!) м² в Магнитогорске.[190] Как может человек жить на 1,6 м², представьте сами. У меня не получается.

Между прочим, на Западе в период индустриализации в новых индустриальных городах ситуация с жильем была лучше, чем в старых. В сталинском СССР — наоборот: Свердловск (так с 1925 по 1990 г. назывался Екатеринбург) — старый город, еще при Петре Великом основанный, Магнитогорск — город новый, советский. Оно и понятно: в западные индустриальные города ехали рабочие по найму, в том числе и их строители, поэтому жильем для них приходилось озабочиваться, иначе кто поедет? В советские новые города ехали их строить если не зэки, то рабочие по «добровольно-принудительным» наборам, и еще вопрос, были ли их условия лучше зэческих. Вспомните хотя бы Маяковского:

Даже зэки, и те жили все же в бараках и спали на нарах, а не «в грязи»!

В свете этого возникает вопрос: и откуда же такие (как у Молотова и Микояна) настроения взялись? Как там у того же Солженицына: «Да у вас, в конце концов, бытие определяет сознание или не определяет? Или только тогда определяет, когда вам выгодно? А когда невыгодно, так чтоб не определяло?»[191]

И потом, у кого такие настроения? Ну, ладно, Микоян — «фигура в конечном счете исторически жалкая» (по мнению С; Кремлева (3. С. 114), с которым я в данном случае согласен) — тот еще фрукт. Достаточно сказать, что, когда уже при Л. И. Брежневе он решил написать мемуары, приуроченные к полувековому юбилею своего пребывания в ЦК КПСС, то, уловив «дух времени», назвал их «От Ильича до Ильича. Пятьдесят лет в строю». Народ тут же переделал: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича. Пятьдесят лет в струю».

Но Молотов — вернейший сталинец, которого не переубедила даже расправа с женой (о ней ниже), как не переубедила, кстати, и жену. И если такой человек, побывав в США, был «деморализован», то ответ на вопрос, кто кому «мешал самим своим существованием», очевиден.

В общем, есть хороший резон согласиться с А. Г. Авторхановым: советский человек из контактов с Западом мог извлечь не только тот урок, что «у них скот живет лучше, чем у нас люди» и что «у американского солдата шоколада больше, чем у нашего картошки», но и то, что «у них министры — такие же обычные грешники, а у нас — боги-недотроги».[192] Вот и майор Ульянич, возможно, насмотрелся на «ихнюю» политическую борьбу и раскатал, как говорится, губу, что и у нас неплохо бы так. За что и поплатился. И еще раз: так кто кому угрожал самим своим существованием?