Я отчетливо понимаю, что Ганс на грани взрыва, хотя он ни разу больше не заговорил со мной о своем намерении отомстить за себя, вернее, «за смерть Франсуазы». Я чувствую, что излить душу ему мешает убеждение, будто я снова попытаюсь его уговорить «не делать глупостей».

Это просто великолепно – человек тщательно скрывает от меня намерение совершить поступок, буквально продиктованный ему мною же. Он убежден при этом, что сумел меня провести! Он думает, что хитер, а в действительности так безумно наивен. Мышка, строящая из себя кошку на глазах у восхищенного кота. Я-то, разумеется, играю ему на руку, остерегаясь расспрашивать о его планах.

Сегодня после полудня у него вдруг случился настоящий приступ депрессии.

– Все кончено, он не придет, – говорит Ганс, который кажется постаревшим лет на десять. – Наверное, ваше письмо не дошло, или ему плевать на ваши откровения.

Стараюсь его подбодрить, хотя и сам в значительной степени разделяю этот пессимизм.

– Естественно, он не вылетел первым же самолетом. Потом эти журналисты постоянно в разъездах. Дайте ему время обернуться.

Он мотает головой, как лошадь, которой надоели удила.

– От этого ожидания я просто становлюсь больным, – стонет он.

– Прекрасно вас понимаю, – говорю ему сочувственным тоном. – Ожидание – одно из самых мучительных ощущений, которые может испытать человек. В этом состоянии все чувства словно обостряются: радость, желание, нежность.

– И ненависть тоже! – бросает Ганс.

– Я как раз собирался добавить. – Достаю из кармана сигареты, предлагаю ему: – Возьмите, попробуйте закурить. Это вас успокоит.

– Нет. Спасибо.

Закуриваю сам. Он, не отрываясь, следит за моими движениями, потом неожиданно произносит:

– Вот что тревожит меня больше всего – вдруг этот человек, в конце концов, появится, и я не узнаю его. Я забыл его лицо, и у меня нет его фотографии, как, например, есть снимки Франсуазы.

– Возможно, шок пробудит в вас...

– Не будем рассчитывать на это! – раздраженно перебивает он. – Я знаю, все это может оказаться очень непростым делом. Я его не узнаю, а он меня узнает.

– Совсем не обязательно, – мой голос звучит вкрадчиво.

– Как это не обязательно?

– Почему вы так решили?

– Ну, не он же страдает амнезией! Он-то должен помнить то, что произошло в Англии, во всех деталях!

– Нам действительно ничего не известно об обстоятельствах вашей первой встречи. Да и была ли она вообще? В вашем блокноте нет ни одной записи о встрече между вами.

– Но на пароходе-то мы по крайней мере видели друг друга, – возражает Ганс.

Ах, тварь, тут он затронул весьма щекотливый вопрос! Надо непременно его убедить, что Дамьен не знает, как он выглядит, иначе все полетит к черту в первые же минуты их свиданья. И я напоминаю ему, что бурное объяснение, которое у них состоялось на пароходе, происходило ночью.

– Можно смело держать пари, что вы окликнули Поля Дамьена на палубе. А ночью палубы не освещаются.

Вижу, как смягчаются черты его лица.

– В самом деле, он может и не помнить, как я выгляжу?

Сочиняю дальше:

– Ночь, внезапность происходящего, волнение... Трудно предположить, что он вас хорошо запомнил.

– Ах, если б мы только знали, что произошло на пароходе!

– По сути дела, – замечаю я, – это единственный момент в вашей истории, который не прояснен до конца. Возможно, Поль Дамьен расскажет немало интересного...

– А если он солжет?

Чудесно! До чего славный человек! Как он мне облегчает задачу!

– Ну, лгать-то он может! – весело говорю я. – Он даже наверняка будет лгать! Любовники всегда лгут. И лгут отлично! Я знаю женщин, которые обманывают мужей только ради удовольствия их обмануть.

Но его вдруг охватывает паника, в некотором смысле это даже хорошо.

– Он может мне рассказать что угодно! – бормочет Ганс. – А я, я ничего не знаю, ничего не помню. Мне для самозащиты остаются лишь обрывки фраз в блокноте! Ах, силы слишком неравны! Я снова чувствую себя слепцом! Меня же заставляют сражаться с противником, у которого со зрением все в порядке!

– Да, разумеется, – говорю я, – утрата вами памяти делает эту встречу для вас более опасной! Все может случится, и вам, наверное, придется импровизировать. Но вы ведь сами этого хотели, а?

Он не отвечает и погружается в молчание. Я возвращаюсь к письменному столу. Наш разговор натолкнул меня на некоторые интересные мысли, которые я спешу записать.

Ганс садится на диван и начинает раскладывать очередной пасьянс. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг раздался этот жуткий звонок. Будто бомбою взорвалась тишина. Мы с Гансом одновременно вскочили со своих мест и теперь испуганно смотрели друг на друга. Я чувствую, как забились в одном ритме наши сердца. Да, это телефон. Да, это звонит Поль Дамьен, это может быть только он. Теперь-то все и начнется.

– Ну, чего же вы ждете? Снимите трубку! – кричит Ганс дрожащим голосом.

Я хочу сосредоточиться. Проходит еще несколько секунд, прежде чем я подхожу к телефону. Я должен внимательно следить за словами, которые произношу в присутствии Ганса. Мне не следует забывать, что я отвечаю на звонок журналиста, откликнувшегося на мое предложение дать ему интервью.

Итак, снимаю трубку.

– Это Поль Дамьен. Я только что прибыл в Дьепп.

Низкий голос, суховато произносящий слова, кажется мне далеким.

Отвечаю безразличным тоном:

– Ну что, я жду вас. Когда вы сможете быть у меня?

– Минут через десять.

– До скорого свидания.

О, эта улыбка, которую я, подняв голову, вижу на лице Ганса Вамберга! Как судорога на тонких, словно лезвие бритвы, губах. Так улыбается само преступление. На физиономии, которую я едва узнаю, проступает выражение садистского сладострастия.

Остается осилить эти десять минут. Эти десять минут – для нас бесконечность. Не умру ли я прежде, чем они истекут? Не лучше ли мне умереть?

Ганс устроился на маленьком стульчике возле моего стола. Он сидит, выпрямившись, с полузакрытыми глазами. У него теперь лицо человека, собирающегося с мыслями, лицо тореро, готовящегося к выходу на арену. Он бледен, у него тот же невидящий взгляд.

Вдруг он поворачивается ко мне.

– Кто ему откроет, вы? – спрашивает он.

– Нет, вы.

– Он не поймет, не захочет войти.

– Почему? Он меня никогда не видел. Он примет вас за меня.

Я не говорю, – и это, пожалуй, единственный риск, на который я пошел в этом деле, – что Поль Дамьен мог видеть мою фотографию. Но не думаю. Для газет меня давно не снимали, а времена, когда Пюс носила мое фото в сумочке, относятся к самому началу нашего брака.

– А если он меня узнает? – снова спрашивает Ганс.

– Ну что ж, тогда никаких проблем. Но все же дам вам один совет: как бы он себя ни вел, не упоминайте об интервью. Переходите сразу в наступление, так, чтобы он не успел опомниться.

– Да, вы правы, – говорит Ганс. – Он наверняка очень хитер. Надо его опередить, захватить врасплох, чтоб он и охнуть не успел...

Признаться, я плохо представляю себе, какой будет предстоящая сцена. Я не могу в точности предвидеть все, что произойдет, как поведет себя Ганс и какова будет реакция Дамьена. Оставляю шанс как одному, так и другому. Я передал свою ненависть Гансу Вамбергу, я создал ситуацию. Пусть они теперь сами разбираются.

А я буду смотреть, не вмешиваясь, с трибуны в роли болельщика. Тут можно говорить об определенном благородстве, ведь я не знаю, чем все закончится. И эта неизвестность, несомненно, самое лучшее, что есть в моей выдумке. Если бы в своих мечтах о мести я стремился к надежному исходу, я не стал бы так мучиться; отправился бы просто к Полю Дамьену и застрелил его.

Ну да ладно. Пора мне отправляться на мой пост. Подхожу к Гансу, похлопываю по плечу и молча поднимаюсь по лестнице, которая сегодня мне вовсе не кажется декорацией из бульварного спектакля. Сегодня она скорее напоминает мне эшафот.