– Только вот Поль чересчур страдал! – тихо произношу я.

– Да. Он не вынес разрыва и предпочел скорее убить Франсуазу, чем возвратить ее мне! Впрочем, разве его письмо уже не содержало угрозу?

Я нахожу в письме строки, на которые он намекает: «...И я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого».

– Итак, речь может идти даже о преднамеренности! – мрачно замечает Улисс.

Но я снова берусь за блокнот, в котором, по словам Улисса, содержится обвинение. Я спрашиваю, говорится ли в записях конкретно о разыгравшейся на скале драме.

– Погодите, – отвечает Улисс, – прежде всего, вы должны знать, что у Поля и Франсуазы состоялось последнее свидание.

– В Ньюхавене?

– Увы, да! И я снова следил за ними. Вот, послушайте: «Ньюхавен, 16 марта. Только бы все прошло благополучно! Только бы Франсуаза не проявила слабость! Только бы Поль смирился! Я сижу в этой мрачной комнате и слышу, как воет за окнами морской ветер. В эту непогоду они сейчас вдвоем там, на скале. Они терзают друг друга. А ветер жалобно стонет».

– Любопытно! – замечаю я. – Помните, только что, когда вы испугались, что завеса разорвется, у вас было ощущение, будто вы заперты в темной комнате...

– И я сказал, что слышу шум ветра. То было, вероятно, как смутное воспоминание о тех ужасных мгновениях.

– А дальше? Что там в блокноте дальше?

Задаю вопрос и настороженно жду ответа. Я знаю, что здесь мы приближаемся к узловому моменту этой необычной истории.

– Дальше? А просто такая вот запись, сделанная несомненно после смерти Франсуазы... «18 марта. Я убью его, убью, клянусь! Поль может бежать хоть на край света, я последую за ним, и там, где я его настигну, он погибнет. Он упадет, как упала ты, моя несчастная птица, устремившись навстречу своей ужасной смерти, я заставлю его заплатить сполна за причиненную боль.»

На последних словах голос Улисса дрогнул. Что бы он там ни говорил, я знаю, у него не могло сохраниться ни малейшего воспоминания об этих событиях. Однако его больной рассудок делает большие успехи именно там, где я надеялся: вся эта история становится историей, которая произошла лично с ним. Подобно тому, как актер-трагик, обрядившись в пурпурную мантию, превращается в Цезаря с ног до головы, так и Улисс почувствовал себя жаждущим мести мужем, каким он предстает со страниц блокнота.

Подталкиваю его еще немного в этом направлении, хотя и не уверен, есть ли в том необходимость.

– И вы настигли его, Поля! На пароходе, который шел из Ньюхавена в Дьепп...

Он вздрагивает, бросая на меня взгляд исподлобья:

– Вы думаете, я убил его?

– Нет. Я думаю, что первым нанес удар Поль. По всей вероятности, вы отыскали его на этом судне. И можно предположить, что между вами произошло бурное объяснение.

– И он меня ударил?

– При этом отнюдь не тросточкой! Ибо, если вы потеряли память... Не забывайте, он знал, что вам известна правда о смерти Франсуазы. В этой ситуации вопрос стоял только так: вы или он.

Улисс покусывает большой палец. Видно, он всерьез раздумывает о себе, своих побуждениях.

– Вы полагаете, я действительно намеревался его убить?

Тут-то я его и ловлю. Я знаю, мы дошли до такого момента, когда он неизбежно должен задать этот вопрос, и нащупываю в кармане обойму револьвера, обнаруженного накануне в его плаще.

Внезапно вынимаю обойму из кармана и сую ему под нос.

– Да, я уверен, что вы намеревались его убить. Вот тому доказательство!

– Доказательство, – повторяет он, ошеломленно глядя на обойму.

– Обойма револьвера, который находится в кармане вашего плаща.

Вдруг он опускает глаза и поворачивается ко мне спиной. Приблизившись, трогаю его за плечо.

– Ведь в кармане вашего плаща лежит револьвер, вам это известно, не так ли?

– Да, известно, – произносит он тихо.

– Вчера вечером вы заявили мне, что ваши карманы пусты, но знали про револьвер?

– Да, знал, – шепчет он.

– Значит, вы мне солгали?

– Да.

– Почему?

Он оборачивается ко мне с залитым краской лицом и выдерживает мой взгляд.

– Поставьте себя на мое место! Я действительно обнаружил этот револьвер у себя в плаще, выходя с морского вокзала. Разумеется, я понятия не имел, откуда он взялся. Позднее, укрывшись у вас, посреди ночи, при известных вам обстоятельствах, мне трудно было признаться, что я вооружен.

– Вы думали, что я могу позвать полицию? – спрашиваю, пристально глядя на него.

– Вы могли это сделать. У вас есть телефон. Это первое, что я увидел, когда вошел: телефонный аппарат у вас на столе.

Он бросает взгляд на белый телефон, который и в самом деле просто нельзя не заметить. Белый телефон – это затея Пюс, она видела такие в декорациях бульварных пьесок, до которых столь падка.

Тем временем я не отрываю от Улисса испытывающего взгляда. Так мог бы, наверное, смотреть полицейский.

– А вам было бы неприятно, если б я вызвал полицию?

– Да, конечно. Знаете, без документов чувствуешь себя не очень-то спокойно.

Он сопротивляется, и мне это не нравится. Я предпочитаю, чтобы он в растерянности крутился вокруг меня, тогда мне легче набросить на него лассо.

– Возьмите, я возвращаю вам ее, – протягиваю Улиссу обойму и, выждав две-три секунды, бросаю ему в лицо: – Но имейте в виду, что одной пули не хватает.

Вижу, как он бледнеет.

– Не хватает одной пули?

– Можете проверить.

Он вертит обойму в руках, волнуясь, внимательно ее рассматривает.

– Этого я не знал, клянусь вам, – шепчет он. – Когда я нашел револьвер, я не стал разбирать его, тратить время. Но, скажите, если одной пули не хватает...

– Все можно предположить.

– Думаете, я выстрелил в Поля?

– Вполне может быть.

– Но тогда, если я в него выстрелил, как же получается, что он меня ударил?

– Вы могли попросту промахнуться.

– Да, действительно, – он качает головой.

– А если вы промахнулись, можно прекрасно себе представить, что уж он-то готов был вас прикончить!

– Да, разумеется.

Он снова поворачивается ко мне спиной и медленно идет к письменному столу, на котором мы разложили фотографии. Он берет их в руки и разглядывает одну за другой.

– Боже, как она была прекрасна! – вырывается у него стон. – И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!

Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:

– Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.

Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты «Арабески». И тишина, наступившая вслед за этим, – это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.

Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.

Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.

– Может, на этой пленке записана только музыка, – говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.

Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук: