Однажды спускают приказ — срочно произвести разведку для переправы через энскую реку и к шести ноль-ноль представить данные в дорожный отдел штаба армии. Мы тогда недалеко от этой энской реки стояли. И никакая она не энская река вовсе, а так, плевая мелководная речушка под названием Рогозиха. Но какая бы она ни была Рогозиха, для переправы положено промерить дно, поглядеть подходы и так далее. Командир посоветовался с Туликовым и направил на это дело двух бойцов, а старшим поставил Блаженова. Все ж таки, рассудили, не простой человек, а специалист — студент автодорожного института.
И вот этот студент выкинул номер, о котором долго помнили в нашей части. Прибыл он на реку под вечер, нашел место перехода, сел в лодку и вместо того, чтобы замерять глубину, принялся глушить рыбу. Солдат, который остался на берегу греть воду для ухи, рассказывал обо всем подробно. Выехал Блаженов на середину реки и стал готовить к броску противотанковую гранату. Где он ее раздобыл, до сей поры неизвестно. Замахнулся он гранатой, и тут случилась беда. Или он в боевых механизмах плохо разбирался, или не ко времени о своих Подгорках замечтался — только граната сработала у него в руках. Конечно, ни от Блаженова, ни от солдата, который на веслах сидел, ничего не осталось. Под утро нашли только одно поломанное весло да на дереве кусок гимнастерки со значком ГТО.
Вот какое чрезвычайное происшествие, а короче сказать ЧП, случилось в нашей части. Ни раньше, ни позже такого позора у нас не бывало. Сколько ни воевал — не помню.
По линии командования спасибо за это, конечно, не сказали. А по политической линии приезжает из Военного совета седой полковник и вызывает политрука Туликова. Спрашивает:
— Как фамилия сержанта?
— Блаженов, товарищ полковник, — отвечает Туликов.
— Сколько лет?
— Не знаю, товарищ полковник.
— Так, — говорит полковник. — Когда Фет родился, знаете. А когда ваш солдат родился, ваш солдат, с которым вы воюете вместе, плечом к плечу, — это вам неизвестно. И как он себя будет вести на ответственном задании, — вам тоже неизвестно. Так какой же вы после этого политический работник?
И еще полковник сказал:
— Говорят, вы неплохо проводите политзанятия и беседы. Что ж. Все это так. Все это нужно. Но когда вы проводите занятия, вы видите перед собой взвод, роту. А вы обязаны видеть каждого солдата в отдельности. Видеть его и знать. Вы обязаны знать, чем этот солдат живет, чем дышит, что видит во сне. Вы обязаны знать все это для того, чтобы помочь ему понять высшие интересы родины, для того, чтобы любить его, да, да, любить и уметь беречь его жизнь.
И еще полковник сказал:
— Солдат на войне не имеет права распоряжаться своей жизнью. Жизнь солдата принадлежит не ему — она принадлежит родине. И если солдату суждено отдать свою жизнь, он должен отдать ее за родину, а не за какую-нибудь уклейку… Какой же вы политработник, если вы не смогли внушить этой простой мысли Блаженову?
В общем, сильно досталось товарищу Туликову. Он получил строгое взыскание, а массово-политическая работа в подразделении была признана плохой.
Вся эта история свалилась на нашего политрука, как карниз на голову. Те люди, которые его ставили в пример и отмечали в приказах, те же самые люди стали его бранить и прорабатывать где попало; поначалу грозились понизить в звании. Конечно, делалось это не со зла, а по службе, чтобы воспитать человека и привить ему волевые качества. Думали небось, как в сказке, вынуть его из холодной воды, окунуть в кипяток, а оттуда — в молоко, и получится после таких процедур из нашего товарища Туликова писаный красавец Иван-царевич, поскольку все данные для этого у него налицо. Однако товарищ Туликов вышел из проработки ошеломленный и перепуганный и, когда я ему улыбался, глядел со страхом, поскольку не знал, что за этой улыбкой в ближайшее время последует… Видно, все, что надо, с человеком проделали, а вот в молоко-то опустить позабыли… Но поскольку наш политрук был человек серьезный и исполнительный, главный урок он усвоил: надо проводить индивидуальную работу с солдатом.
А как ее проводить, с какого конца браться — это он понимал смутно. И спервоначалу действовал как-то неловко и невпопад. К примеру, была у солдат привычка делить хлеб. Вечером отделенный получает буханки на сутки, собирает отделение и режет хлеб на пайки. Режет, понятно, на глаз, поскольку весов в отделении не положено. Одна пайка выходит чуть больше, другая — чуть меньше. Поэтому приходится их разыгрывать. Раскладывают их на плащ-палатке, кто-нибудь отворачивается или закрывает глаза. Отделенный указывает на пайку и выкликает: «Кому?!» Тот, который отвернулся, кричит: Васильеву, там, или Жохову, и солдаты разбирают свои порции — кому что досталось. Не знаю, какой тут порок увидал товарищ Туликов, только после внушения повел с этим решительную борьбу…
Или увидит — сидит вечерком боец, задумавшись. Подходит к нему и спрашивает:
— Чего сидите?
— А что, товарищ политрук?
— Да что толку, сидеть-то…
— А что делать?..
— Ну как что… Пошел бы… Над собой поработал…
Солдат пойдет и сядет в другое место, где его не видать, подальше от такого индивидуального подхода. А товарищу Туликову самому неловко.
Попробовал я его поворотить на прежний путь. Подхожу к нему как-то и спрашиваю:
— Что это, товарищ политрук, больно редко стали вы проводить беседы и политзанятия? Все командирам взводов передоверили. Солдаты соскучились, хотят вас послушать.
— Знаешь, Степан Иванович, что мне сказали в политотделе про мои беседы? — отвечает политрук. — Мне сказали, что вместо боевой мобилизации личного состава на выполнение заданий командования у меня получается академический лекторий. Мне сказали, что солдаты слушают меня не потому, что я отвечаю их духовным запросам, не потому, что после моей беседы легче воевать, а просто потому, что им любопытно, как это человек может запомнить наизусть столько цифр и цитат и ни разу не собьется. Еще мне сказали, что солдаты сидят на моих лекциях, как в цирке, и смотрят на меня, как на фокусника, а быть в положении фокусника политическому работнику Советской Армии должно быть зазорно и совестно…
Я стал было серчать на политотдел, а товарищ Туликов поманил меня пальцем поближе и сказал по секрету:
— И самое серьезное во всем этом деле то, что объяснили мне самого меня совершенно точно и правильно. Очевидно, из этого следует сделать вывод, что я не способен к политработе, надо подаваться в командный состав.
Но товарищу Туликову скоро пришлось на время позабыть и беседы, и личные переживания. На рассвете ударила наша артиллерия, армия двинулась, прорвала немецкую оборону и пошла вперед. Мы тоже снялись с обжитого места и потянулись за передовыми частями. Дислокация нам была назначена опять-таки у какой-то энской реки, где, по слухам, мы должны в кратчайший срок навести серьезную переправу для танков на виду неприятеля. Мы шагали, с короткими привалами, весь день и под вечер наткнулись на блаженовские Подгорки.
Впрочем, никаких Подгорок не было. Было гладкое поле, заросшее сорняком да цветочком-лютиком. И только табличка у дороги указывала, что здесь стоял поселок Подгорки, который отмечен на карте. Не то что там печка где-нибудь осталась или фундамент, а просто ничего нету, ни одного кирпича. Как будто люди тут никогда не жили. Где дома стояли, где улица, мостовая, — ничего не поймешь. Все кругом гладко — хоть шаром покати.
Тут товарищ Туликов впервые увидал своими глазами, как хозяйничал враг на нашей земле.
Мы сели ужинать, а он пошел наискосок через весь поселок, которого нет, пошел к леску, откуда выходили местные жители. Окружили они политрука, стали спрашивать, как дела на фронтах, да про свою горемычную жизнь рассказывать, как спасались от немца в лесу, в бункерах и землянках.
— А где здесь была Советская улица? — спросил товарищ Туликов.
