— Правильно говорите, — глаза Шмайсера сверкнули, но голос продолжал оставаться ровным. — А как вас зовут?

— Адольф Шикльгрубер, я из австрийцев, был в Вене художником. В армии получил ефрейтора, — собеседник с вызовом посмотрел на Шмайсера, но тот на столь малое звание не отреагировал, поджав губы, а, наоборот, расплылся в улыбке.

— Именно на таких, как вы, и будет держаться наш возрожденный из пепла Третий Рейх!

«Вот тебя-то, мне и надо, голубчик. Фортуна прет — грех сомневаться и откладывать. Повезло-то как — с первого раза. Провожу нынче тебя до дома, бесноватый. Побеседуем… в последний раз, фюрер недоделанный. И не будут тебе кричать — Хайль Гитлер!»

Шмайсер медленно и со вкусом дожевал сосиску, перехватив голодный взгляд бывшего художника, и, подняв кружку пива, внимательно посмотрел собеседнику в глаза:

— Прозит!

«Троцкий, собака, от меня выскочил. Зато этот недоносок уже никуда не уйдет. Потом я до Арчегова как-нибудь доберусь — нужно было этого гада еще в Красноярске придавить — опасная сволочь!»

Новочеркасск

— Вот, милый, мы и дома!

Маша прижалась к плечу и взяла руку Семена Федотовича в свои теплые ладошки. Муж с интересом разглядывал казачью столицу, которая произвела на него сильное впечатление.

Далеко не провинциальным городком оказался Новочеркасск: каменные здания, широкие улицы, величественный собор, маковки которого уходили в небо, скромный атаманский дворец, уступающий тому же Белому дому в Иркутске.

Следов войны, что еще девять месяцев назад терзала город, уже не было в помине: даже окна сияли вымытыми стеклами. Лишь отметины от пуль на стенах зданий говорили о том, что столица казачьего Дона дважды переходила из рук в руки.

Они проехали через весь город, из одного конца в другой — Фомин подозревал, что Маша это сделала специально. Ибо видел заинтересованные взгляды казаков и казачек, особенно юных, ровесников жены, что бросали на него украдкой. Еще бы, в них читалось: «И где ж это Маша Ермакова такого писаного красавца приобрела?»

Но молчали казачки, вежество свое демонстрируя, а казаки лишь понимающе крякали, с завистью поглядывая на белую ременчатую амуницию, туго перепоясавшую зимнюю танкистскую куртку, да и золотые императорские вензеля на черных двухпросветных погонах о многом говорили знающим служивым.

— Ох, как они на тебя смотрят, милый, — теплое дыхание жены коснулось его уха, — и люто мне завидуют!

— Почему? — также тихо промолвил Семен Федотович.

— Дурачок ты мой! Еще бы им не завидовать! Невест сейчас намного больше, чем женихов: обескровила война тихий Дон! — Маша еще крепче сжала его локоть. — А я такого мужа оторвала! Уехала пигалицей, что только в девушку превращаться стала, а вернулась замужней казачкой, с двумя косами заплетенными!

— Хм, завидуют… Да глядя на мой фасад, они тебя жалеют!

— Мужчина чуть красивше черта, уже молодец! — хмыкнула Маша. — И не на лицо они твое смотрят, а на белую гвардейскую амуницию да золотой царский вензель. Редкая казачка могла бы похвастаться, что за полковника лейб-гвардии замуж вышла!

— Нам еще долго ехать?

Семен Федотович резко сменил тему, уткнувшись взглядом в синий чекмень ездового, что понукал крепеньких лошадок.

— А вон уже стоит, печка дымит — батюшка дома!

— А хорошо ли ты, милая, сделала, отца не предупредив?

— Так подарок будет, как раз к Рождеству!

Коляска остановилась перед каменным одноэтажным домом: стекла немытые, отсутствие женской руки в этом сразу чувствовалось, только ворота подправлены да заборчик у палисадника подновлен.

— Благодарствую, станичник!

Фомин сунул в мослатую ладонь извозчика серебряный рубль и подал руку Маше, помогая сойти на снег, а сам быстро выгрузил два чемодана, все их невеликое имущество.

— Донька! Машенька!

Калитка со стуком распахнулась. Старик, припадая на ногу, доковылял до девушки, обнял за плечи и зарыдал. Фомин не видел его лица, но чувствовал, что Александр Александрович Ермаков резко сдал и потому крепко отличается от того бравого усатого полковника, которого он рассматривал на фотографии.

— Батюшка, милый! — Маша плакала, гладя отца по лицу, а тот тоже не сдерживал своих слез.

Фомин стоял остолопом, совершенно не зная, что ему делать. Он разглядывал их: отец и дочь сильно походили друг на друга. Однако война и смерть жены, убитой красными, сильно надломили старика: лицо покрылось сеткой глубоких морщин, борода стала полностью седой, глаза выцвели, руки тряслись. Ему можно было дать все семьдесят лет, хотя Семен Федотович точно знал, что тому лишь недавно исполнилось пятьдесят три года, почти ровесник, если реальный возраст брать.

Наконец отец и дочь перестали обниматься, и Машенька с горделивой улыбкой негромко сказала:

— Батюшка, это мой муж! Я о нем тебе писала!

Со стариком прямо на глазах Фомина произошла странная метаморфоза: спина выпрямилась, словно доска, плечи расправились, глаза в одночасье построжали — теперь в нем легко было признать кадрового офицера, прошедшего три войны.

— Здравствуйте, Александр Александрович!

— И тебе не хворать, Семен! Ты, я вижу, из майоров царским флигель-адъютантом стал, аксельбанты небось носишь?! Не пожалеешь, что простую казачку в жены взял?

— Я молюсь, чтоб она не пожалела о той минуте, когда согласилась замуж за меня выйти! — Семен обнял раскрасневшуюся Машу за плечи. — Да и чин у нас вами одинаковый, так что повода для горделивости нет! И служили вы дольше, и видели больше!

— Ты…

— Нет, вы! Я-то что, две войны…

— Я тебе говорю, сын, обращайся по-нашему, по-казачьи, ведь мы на ты даже с Богом! Или ты гвардейский гонор приобрел, ваше высокоблагородие? Иль высокородием именовать флигель-адъютантов принято?

— Батюшка, у него нога ранена, и замерзли мы!

Маша нарочито стрельнула глазами, голос ее искусственно задрожал, и отец тут же покраснел.

— Да что это я, дурак старый? В дом проходите, там и беседы вести будем!

Он попытался даже взять тяжелые чемоданы, но Фомин их легко подхватил и зашагал в тепло, предвкушая, как он отогреется за долгую езду от железнодорожной станции до городской окраины.

— Где ты сейчас служишь, Семен? В свите царской?

Старик показал взглядом на погон, а сам нацелился вилкой на кусок буженины.

Отец Маши жил один, так что разносолов на столе не имелось. Обычный ужин рядового офицера, терпеливо, годами шагавшего по ступеням воинских званий — пышный каравай белого донского хлеба, еще теплый, буженина и сыр, купленные Машей в дороге, тушеная картошка с мясом, соленые хрустящие огурчики да квашеная капуста, чай, на Дону, а не в Петербурге. Да бутылка казенной очищенной водки, прихваченная Семен Федотовичем еще в Симферополе.

— Нет, не в свите! Командир лейб-гвардии кирасирского Его величества полка!

— Хм! Так ты ж на танках служил? Почто в кавалерию ушел? — старик удивленно поднял глаза. — И палаша у тебя нет! И форма танкистская, только знак полка на груди, видывал такие в гвардии! Я ж службу начинал взводным в шестой лейб-гвардии Донской батарее, семь лет в ней отбухал, сотника получил и Станислава за выслугу!

— Его величество за бои под Яссами нашему полку права гвардии даровал. А чтоб старейшие полки сохранить, повелел считать нас впредь лейб-кирасирами, и всех служивших в этом полку раньше, кто пожелал отныне на стальных коней пересесть, перевел! Ушло время лошадок — на пулеметы не попрешь! Вот и сменили!

— И много у тебя таких «коней» в полку?

— Четыре эскадрона, более полусотни машин, из них десять тяжелых. А людей по штату, только офицеров до полутора сотен. Раньше ведь прикомандированными от частей считались, и все вперемешку — инфантерия, кавалерия, инженеры, моряки, артиллеристы. А теперь все лейб-кирасиры — перевод в гвардию различия меж нами стер.

— Видел я танки в прошлом году, через Ростов шли эшелонами в армию генерала Деникина. Страшное оружие! — старик тяжело вздохнул, держа в пальцах выпитую рюмку. — И война стала страшной, чего только для смертоубийства не придумали!