Коммунистов и комсомольцев правление расставило на самые трудные участки.
Уборку мы встретили по-боевому. За эти три недели я стал похож на араба, так как с утра и до ночи был в поле, на токах, у молотилки. Все мы похудели, зато такого бодрого настроения давно никто не испытывал. Дружно работали все. Когда командиры идут во главе отряда, солдаты всегда воюют с подъемом.
Но вот беда: хищения продолжались. Везут зерно с тока — отсыплют себе пару ведер, огурцы с огорода — мерку домой.
Другое, что было характерно для тех лет, — нехозяйское, безответственное отношение некоторых колхозников к инвентарю, сбруе, инструменту. Смотрели на них как на что-то чужое. Окучивают на поле картошку — бросают тяпки в грядке. Работают в саду, в огороде — лопаты, грабли порастеряют. Поломают зубья у жнейки, выпрягут лошадей, уедут. То в поле бочонок для воды оставят, и он рассохнется, то ведро, а то и косилку, плуг, борону.
Очень медленно, с трудом, но все-таки колхозники подтянулись в работе. Это в один голос отметили чуть не все правленцы, бригадиры. Очевидно, подействовала хорошая подготовка к уборке, организованность. У людей появился интерес. Подстегивали и специальные листки, которые выпускала редколлегия нашей стенгазеты, и красочный щит, поставленный перед правлением: в самолете летели передовики; отстающие же, лодыри тащились на черепахе. У щитка всегда толпился возбужденный народ.
Начали косить сено. Пришел я на луг, пригляделся. Кто старается, забирает косой широкие ряды, срезает траву низко, ровно. А кто будто ворует, режет только вершки, делает огрехи.
— Что ж, — говорю, — одни верхушки забираете?
Молчат косцы.
— Вы же только портите травы, — продолжаю я. — Небось на своих наделах старались.
Опять молчат. Только кто-то тихонько обронил:
— Там сено в свой сарай шло.
— А сейчас в мой, что ли, пойдет? Или мы с вами и государство не одно и то же? После не жалуйтесь, что трудодень мало весит.
Одна женщина — языкатая, щеголиха — бросила мне:
— А ты, партийный секретарь, возьми-ка да сам попробуй. Иль, думаешь, легко?
Я взял косу у ближнего ко мне колхозника. Все приостановили работу, смотрят на меня во все глаза. Кое-кто прячет улыбку. Я попробовал лезвие — совсем тупое. Посадил правильно по-своему росту «дедок» (косец был выше меня). Навел косу бруском, так что в пору бы и бриться, и начал ряд.
Взял широкий размах, двинулся вперед споро. Прошел до конца прогона, все стоят, смотрят, но я вижу — выражение у людей совсем другое. Начал другой ряд. Оттого, что давно не работал, спину стало ломить, руки болят, пот глаза заливает. Темпа я, однако, не снизил, так и дошел до конца. Дышу тяжело, но улыбаюсь, вернул косу хозяину:
— Уморился. Отвык.
А он не может скрыть удивления:
— Умеешь ты косить, товарищ секретарь. По правде сказать, мы не надеялись…
Слух о том, как я косил, разнесся по всем бригадам. При встрече люди останавливались, заговаривали о хозяйстве, советовались. Общее мнение сложилось такое: крестьянскую работу знает.
И когда я появлялся в поле, на лугу, на огороде, колхозники подтягивались, понимая, что меня не проведешь.
Казалось бы, какое отношение к моей партийной работе имели косьба, умение запрячь лошадь, наладить жнейку? Оказывается, самое прямое. Основная масса хлеборобов теперь поверила в меня. Они и раньше видели, что я целый день с ними — то на поле, то на ферме, то в конторе, не считаюсь со временем. Видели, что стараюсь в каждом вопросе разобраться по справедливости. А теперь еще убедились, что я не новичок и в крестьянском труде. Им явно нравилось, что партийный секретарь у них знаком с сельским хозяйством не по книгам.
Все мы знаем, что человека, который работает искренне, от души, сразу отличишь от того, кто работает лишь по обязанности, без интереса и большой веры. Я стоял на пороге тридцатилетия, отличался недюжинным здоровьем. В таком возрасте человек готов горы свернуть. И я работал не покладая рук. А кроме силенки у меня было и упорство.
Колхозное дело я считал своим кровным, лично меня касавшимся. Я понимал, что от него зависит судьба советского строя, коммунизма. Знал, что лишнего времени история нам не отпускает: в соревновании двух систем дорога каждая неделя, каждый день. Поэтому-то я так энергично и работал, мечтая поскорее увидеть родную свою страну преображенной, народ счастливым. Правда, раньше я не предполагал, что работать придется в деревне. Но раз надо — значит надо.
Однажды я встретил на вокзале в Осиповичах знакомого — вместе учились в комвузе. Он стоял с чемоданом у кассы.
— Куда едешь? — спросил я.
— Домой. Ну его к черту, этот колхоз. Все нервы вымотал. А ты?
— Работаю. Тебя ж из партии исключат! Это дезертирство.
— А мне здоровье дороже.
Полгода спустя я его встретил в Слуцке на совещании. Работал он заведующим клубом. Мне не захотелось с ним и здороваться: не мог я ни понять, ни простить его поступок.
…Хозяйство «Нового быта» начало понемногу подниматься. Налаживалась дисциплина. В 1933 году у нас в «Новом быте» были хорошие виды на урожай. Поэтому у людей вырос интерес к трудодню. Укрепилось и животноводство. Привели в порядок помещения ферм, вовремя убрали и заготовили сено, заботливее стали ухаживать за скотом. Удои заметно поднялись. А вот жирность молока по-прежнему оставалась низкой. На молокопункте, куда мы сдавали молоко, даже удивлялись.
«В чем дело? — ломал я себе голову. — Травы, что ли, у нас плохие?»
Скот в «Новом быте», как и везде в ту пору, был беспородный, местный. Коровки маленькие, привычные к холодному двору, скудному содержанию. И все же коровы колхозников давали более жирное молоко, чем наши, общественные.
За теми, надо признать, уход был заботливее. И кормили их получше… А может, есть еще какая причина?
Я решил проверить. Следил, сколько и какого дают корма, присутствовал на дойках. Все вроде делалось правильно. Иногда и молоко получали хорошее.
В чем же все-таки дело?
Обычно у нас после каждой дойки молоко с ферм в бидонах привозили на усадьбу и ставили на склад. Склад был хороший, каменный. На дверь навешивался большой пятифунтовый замок. Ключ от кладовой хранился у меня как у заведующего животноводством.
И вот как-то раз вышел я поздно вечером из дому, закурил, прошелся. Месяц стоит высоко над парком, где-то в хлебах бьет перепел, и светло-светло вокруг. Роса упала обильная, приятно так. Все окна темные, спит деревня.
Словом, впал я в лирическое настроение. Отдыхаю душой и телом. Обошел этак вокруг дома, поравнялся со складом и вдруг вижу в окошке тусклый свет. Заметил я его не сразу, наверно, стекла были изнутри чем-то завешены. Я заглянул в щелку: там какой-то человек. Думаю, как же так, ведь ключ-то у одного меня. Неужели забыл закрыть? Со мной этого не бывает. Пригляделся — оказывается, мой заместитель, зоотехник Прихожий. Возится над бидонами с молоком, слышу бульканье: переливает.
«Эге-ге, — догадался я. — Кажется, нашел причину низкой жирности».
Я тихонько подошел к двери и хотел ее закрыть. Замка нет, значит, Прихожий забрал его с собой. Тогда я накинул петлю на пробой, нашарил в темноте крепкую палку и воткнул ее. Сам сбегал домой, взял другой замок и запер дверь.
«Подумать только, кто охотится за сливками! Заместитель мой. Вот это руководитель!»
Я тут же отправился на квартиру к председателю Кошанскому (жил он близко). У него, конечно, все уже спали. Мне пришлось сильно постучать, пока добудился. Вышел председатель, трет глаза:
— Чего стряслось, Иваныч?
— Да вот поймал домового, какой сливки собирает с молока.
Кошанский сразу проснулся:
— Ну! Где?
Я все объяснил.
— Что же ты теперь думаешь, Иваныч?
Я сказал, что надо бы оставить Прихожего до утра на складе. Утром позовем свидетелей, и пусть все расскажет людям, отдаст свой второй ключ от замка. Как он его раздобыл? Сам же на собраниях говорил, что надо бороться с разбазариванием колхозного добра, а вон какие дела творит…
