Но, не обязанный проверять, законно и правильно ли П. Н. Сакулин в своем общепсихологическом и характерологическом экскурсе причисляет Белинского «к категории эмоциональных характеров» (по «классификации Бена») или «к категории активно-эмоциональных» (по «терминологии Кейра»); освобожденный от необходимости говорить по существу этой коренной части его очерка и в данном пункте с автором спорить (к тому же, с точки зрения П. Н. Сакулина, это было бы и безнадежно, так как в обеих своих статьях он прямо заявляет, что я, по самому складу своей личности, просто органически не способен постигнуть Белинского и его «сложная натура недоступна пониманию» моему), – я все-таки позволю себе, в порядке необязательности, отметить, что в своей работе П. Н. Сакулин впал в роковую методологическую ошибку.

Я опять должен напомнить основное правило научной психологии: методу самонаблюдения нужен корректив в методе наблюдения. Г. Сакулин почти совсем упустил это из виду. Определяя психику Белинского по его письмам, он опирается на то, что о ней же говорит сам Белинский.

Душу знаменитого критика он выясняет по тем субъективным показаниям, которые дает о своей душе знаменитый критик. Несколько десятков цитат, приводимых г. Сакулиным, имеют своим подлежащим я. Лишь три-четыре цитаты принадлежат А. Григорьеву, М. М. Попову, Герцену, В. Ф. Одоевскому. При этом, что особенно важно, весь материал писем Белинского не использован в той интересной, существенной и большой части его, где критик самонаблюдением специально не занимается, где о своей психике он прямо и преднамеренно не повествует, но где она, несмотря на это или именно поэтому, выступает особенно ярко и непосредственно. Там, где П. Н. Сакулин должен был бы посмотреть со стороны, он смотрит глазами Белинского. Там, где нужно бы зоркое наблюдение, П. Н. Сакулин доверчиво следует самоощущению наблюдаемого. Каким свой характер характеризует Белинский, таким его и принимает П. Н. Сакулин. Он слишком говорит его словами. Ясно, какая получается отсюда нежелательная (или для почитателей Белинского – желательная) односторонность.

Кто станет оспаривать ценность для психолога интроспекции Белинского, его собственных откровений и откровенности? Но кто же не согласится, что для психологического портрета (или даже силуэта) этих данных мало? Ведь, если бы мы хотели, например, уяснить себе этический облик Белинского, мы, конечно, приняли бы во внимание, что сам он неоднократно именует себя благородным (хотя бы в письме к Станкевичу 1839 г.: «Ты сам знаешь, что я человек необыкновенно благородный и до всего унижусь – только не до подлости»; или в разных других письмах: «я действовал с благородной целью»; «я страдал, потому что был благороден» и т. д.); но этой самохарактеристикой ни в каком случае нельзя было бы удовлетвориться.

И если по поводу недавно опубликованных писем знаменитого критика П. Н. Сакулин выражает надежду: «Сам Фома неверующий может вложить теперь свои персты в язвы Белинского и должен уверовать в него», то я, наоборот, не только укрепился ныне в своей нерадостной позиции Фомы, но даже и П. Н. Сакулину, как автору статьи «Психология Белинского», решился бы пожелать больше научного скептицизма. В науке тем вернее, чем скупее наша доверчивость.

Еще кое в чем должен я ответить П. Н. Сакулину. Что «в Пушкине прославленный критик увидел только „русского помещика“», – этого я, вопреки неточной цитате г. Сакулина, не говорил; а что «русского помещика» он увидел в нем, это я действительно сказал. И что же? Разве это не верно, разве не настаивает Белинский на «пафосе помещичьего принципа» у Пушкина, на его «генеалогических предрассудках»? Не за это ли, между прочим, Г. В. Плеханов признал у Белинского чутье «гениального социолога»? По мысли П. Н. Сакулина, это в статьях знаменитого критика о Пушкине несущественно, и «до Г. В. Плеханова никто, в сущности, и не обращал внимания на те фразы Белинского, где говорится о Пушкине как „русском помещике“»… Нет, отчего же? Если писателя читать внимательно, то прочтешь у него все, что он написал. И во второй своей статье сам П. Н. Сакулин признал, что и до г. Плеханова этого «русского помещика» заметили.

Когда я говорил, что Белинский как-то не уставал от беллетристики и ею заслонял перед собою жизнь, что он не оградил себя от нравственной пыли своего ремесла, я имел в виду не частные заявления в письмах, на которые указывает П. Н. Сакулин, не эти обычные вопли журналиста, усталого работника, – я имел в виду статьи Белинского, и вот в них, внутри, в его книгах, мне чуялась только книжность, неутомленность души от литературы, присутствие журнальных дрязг и отсутствие какой-то живой, над-литературной заинтересованности. В письмах же Белинского, действительно, часты жалобы на «ненавистную литературщину», на «грязь и сор российской словесности», на «занятие пошлостью и мерзостью, известною под именем русской литературы».

В заключение своей второй статьи П. Н. Сакулин говорит: «Мы не повторим мнения Ю. И. Айхенвальда, что ход русской культуры зависел от одного Белинского». Да, г. Сакулин не повторит за мною этого мнения, потому что я его не высказывал. Я сказал другое: «В высокой мере как раз Белинский повинен в том, что русская культурная традиция не имеет прочности». Я, значит, утверждаю, что Белинский имел значительное влияние на русскую культурную традицию; в такой общей форме со мною вполне согласен и П. Н. Сакулин.

По поводу моего упрека, что Белинский, «критик, других критиков называл критиканами», г. Бродский направляет ко мне лирическое обращение: «Подумайте, современный критик, как иначе можно назвать тех», кто в своих рецензиях говорил разные глупости, – «а ведь Белинский именно этих „критиков“ имел в виду» (т. V, стр. 483–484).

На это я, современный критик, подумав, отвечаю: во-первых, не только на цитируемую Н. Л. Бродским страницу опирался я; во-вторых, какую бы нелепость ни печатали критики, другому критику не следует называть их критиканами: это не по-товарищески; в-третьих, уж если г. Бродский цитирует V т., 483 – 484-ю стр., то почему же он не прибавил, что там Белинский признаком «критикана», т. е. необычайной глупостью, считает и такое мнение, в силу которого «печатно называют плохим» роман Купера «Патфайндер» – это, на оценку Белинского, «гениальное произведение, каким только ознаменовалась, после Шекспира, творческая деятельность»? И возникает опасный для Белинского вопрос, кто же в данном случае критик и кто – «критикан»?

Мы вообще далеко расходимся с Н. Л. Бродским во взглядах на Белинского. Оттого мой оппонент «только с удивлением пожимает плечами» даже на такое мое невинное и неоспоримое мнение, что знаменитый критик «слишком цитирует», «слишком пересказывает содержание книги». Я вспоминаю добродушные слова Полевого, переданные Белинскому Кольцовым: «Я не знаю, что он за чудак такой (Белинский), пишет да и только – посмотрите, Бога ради – целые монологи, целые сцены из Гамлета, для чего это – не знаю, ведь Гамлета все знают. Довольно бы кажется, было два-три стиха для примера, а ниже сказать „и прочее“, вот докуда». И как Белинский цитировал «Гамлета», так он цитировал все.

Само собою разумеется, верный своему м; году, г. Бродский не забывает прибавить, что я сам таков, что это я чрезмерно цитирую. Здесь я позволю себе сказать два слова pro domo men, потому что в них будет содержаться и указание на Белинского. В «Montagsblatt der Si. Petersburger Zeitung» от 19 февраля 1907 года я в статье г. Arthur Luther'a о моих «Силуэтах имел удовольствие прочесть, между прочим, такие строки (переведу их с немецкого): „Техника цитирования у большинства русских критиков такова, что, право, ее не слишком трудно усвоить себе… Даже Белинский, у которого поистине было что сказать своего, все-таки не обходился почти никогда без цитат в целые страницы. Метода Айхенвальда – совсем другая“».

Н. Л. Бродскому «не хочется говорить о странности мнения, будто Белинский „травил“ все время Полевого: подлинные статьи его красноречиво утверждают противное».