Вот я один в вечерний тихий час, Я буду думать лишь о вас, о вас. Возьмусь за книгу, но прочту «она», И вновь душа пьяна, обожжена. Я брошусь на раскрытую кровать, Подушка жжет: нет, мне не спать, а ждать. И крадучись я подойду к окну, На дымный луг взгляну и на луну. Вон там, у лип, вы мне сказали «да»: О, это «да» со мною навсегда! ………………………………………….. И вдруг сознанье бросит мне в ответ, Что вас, покорной, не было и нет, Что ваше «да», ваш трепет у сосны, Ваш поцелуй – лишь бред весны и сны. Прав Гумилев: мало в его стихах «душевной теплоты». Но несправедливо было бы назвать его надменным, и слишком художественна его организация, для того чтобы его воинственность могла переходить в бреттерство. Однако верно то, что у него повышено сознание собственного достоинства и собственной личности (характерна в этом отношении та формальная деталь, что он нередко употребляет притяжательное и притязательное местоимение мой там, где правильнее и лучше было бы свой). Итак, он вовремя, он счастливо уклонился от позы, и презрительности, и элегантности: все это потонуло в глубине его мужского и мужественного начала, все это преодолено благородством его героической натуры. И с высоты своих великолепий он не брезгает спускаться в самые простые и скромные уголки существования, и он напишет сочувственные стихотворения о старой деве, и о почтовом чиновнике, и об очарованиях русского городка, и о мечтателе-оборванце. И, что еще важнее, этот воин, бросающий вызовы миру, сердцем полюбил, однако, «средь многих знаменитых мастеров», одного лишь Фра Беато Анджелико и по поводу картины его говорит: Есть Бог, есть мир; они живут вовек, А жизнь людей мгновенна и убога, Но все в себе вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога. Именно потому, что он – аристократ и гордый носитель самоуважения, он умеет и уважать. У него – почтительность к родной старине, к этому кресту, который над церковью вознесен, «символ власти ясной, Отеческой» – и над церковью «гудит малиновый звон речью мудрой, человеческой». У него – чувство воина к своему вождю, к своему царю – и этот мотив настойчиво звучит в его поэзии. Мы слышим его в драматической поэме «Гондла» (напечатанной еще в январе 1917 г.): Наступили тяжелые годы, Как утратили мы короля И за призраком легкой свободы Погналась неразумно земля. Мы то же слышим в стихотворении «Воин Агамемнона»: Смутную душу мою тяготит Странный и страшный вопрос: Можно ли жить, если умер Атрид, Умер на ложе из роз? Все, что нам снилось всегда и везде, Наше желанье и страх, Все отражалось, как в чистой воде, В этих спокойных очах. В мышцах жила несказанная мощь, Нега в изгибе колен; Был он прекрасен, как облако, – вождь Золотоносных Микен. Что я? Обломок старинных обид, Дротик, упавший в траву, Умер водитель народов, Атрид, — Я же, ничтожный, живу. Манит прозрачность глубоких озер, Смотрит с укором заря, Тягостен, тягостен этот позор — Жить, потерявши царя. Или вот из стихотворения «Императору»: Призрак какой-то неведомой силы, Ты ль, указавший законы судьбе, Ты ль, император, во мраке могилы Хочешь, чтоб я говорил о тебе? Горе мне! я не трибун, не сенатор, Я – только бедный бродячий певец, И для чего, для чего, император, Ты на меня возлагаешь венец? ………………………………………….. Старый хитон мой изодран и черен, Очи не зорки, и голос мой слаб, Но ты сказал, и я буду покорен, О император, я верный твой раб! И герой «Галлы» сообщает о себе: ………………………….. Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя. И отсюда в нашей характеристике его творчества легко сделать переход к указанию на то, что Гумилев не миновал обычной участи блудного сына, что из-под чужого неба он вернулся под свое, что тоска по чужбине встретилась в его душе с тоскою по родине. Экзотика уступила патриотизму. Изведавший дали поэт чувствует: Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей. И Россия духа глядит на него с иконы Андрея Рублева: Я твердо, я гак сладко знаю, С искусством иноков знаком, Что лик жены подобен раю, Обетованному Творцом. ………………………………… Все это кистью достохвальной Андрей Рублев мне начертал, И этой жизни труд печальный Благословеньем Божьим стал. Он болезненно отзывается на русские боли и в годину наших военных невзгод и поражений, обращаясь к Швеции, называя ее сестрой России, с горечью вопрошает: Для нас священная навеки Страна, ты помнишь ли, скажи, Тот день, как из Варягов в Греки Пошли суровые мужи? Ответь, ужели так и надо, Чтоб был, свидетель злых обид, У золотых ворот Царьграда Забыт Олегов медный щит? Чтобы в томительные бреды Опять поникла, как вчера, Для Славы, силы и победы Тобой подъятая сестра? И неужель твой ветер свежий Вотще нам в уши сладко выл, К Руси славянской, печенежьей Вотще твой Рюрик приходил? Он вспоминает, как в старину русский Вольга боролся со Змеем, как … Вольга Выходил и поглядывал хмуро, Надевал тетиву на рога Беловежского старого тура. И печального героя нашей предреволюционной поры, мужика у престола, нетрудно узнать в стихотворении «Мужик»; приведем из него следующие строки: В чащах, в болотах огромных, У оловянной реки, В срубах мохнатых и темных Странные есть мужики. Выйдет такой в бездорожье. Где разбежался ковыль, Слушает крики стрибожьи, Чуя старинную быль. …………………………………. Вот уже он и с котомкой, Путь оглашая лесной Песней протяжной, негромкой, Но озорной, озорной. Путь этот – светы и мраки, Посвист разбойный в полях, Ссоры, кровавые драки В страшных, как сны, кабаках. В гордую нашу столицу Входит он – Боже, спаси! — Обворожает царицу Необозримой Руси Взглядом, улыбкою детской, Речью такой озорной, — И на груди молодецкой Крест просиял золотой. Как не погнулись – о горе, Как не покинули мест Крест на Казанском соборе И на Исакии крест? Над потрясенной столицей Выстрелы, крики, набат, Город ощерился львицей, Обороняющей львят. |
