— Да так, одна копия. Все как на оригинале, вплоть до червей, копошащихся в бутонах. Но хороша, правда? Может, когда-нибудь мне ее стоит снять потихоньку и попытаться продать? Просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

— Просто чтобы подкинуть дрова в твой гаснущий огонь самоуважения, — возразил Асмодей.

Неужели Себастьяна сама написала эту картину? Пожалуй, что так.

Как бы подводя итог, Себастьяна указала на стену позади Асмодея и, не обращая на него внимания, что, видимо, уже вошло у нее в привычку, проговорила:

— А что касается вон тех итальянцев, они все подлинные, все из Неаполя; лишь некоторые из них происходят из собрания феррарского дома д'Эсте.

Асмодей пробурчал несколько слов, которые я не разобрала, но по тону его можно было догадаться, что он опять сказал какую-то гадость. Ответом послужил испепеляющий взгляд Себастьяны, однако на сей раз ей не удалось стереть с его лица коварную улыбку, в которой сквозила скрытая угроза. Повисла пауза, пропитанная враждебностью. Себастьяна позвонила в латунный колокольчик, стоявший на столе справа от нее, и я стала с интересом ждать, что за этим последует. Теперь, когда хозяева отвлеклись и поедали друг друга глазами, я смогла получше их разглядеть. Они и впрямь приоделись к ужину.

На Асмодее был долгополый, напоминающий шинель камзол, скроенный из черного бархата. Под ним был надет даже не жилет, а довольно невыразительная сорочка со стоячим воротником и отороченная кружевом. Когда он сел боком к столу, вытянул ноги и скрестил их, я заметила, что на нем нет чулок. А пуговицы на коротких панталонах были расстегнуты и болтались возле колен. Между лодыжкою и коленом виднелись голые ноги с буграми мышц. Вот уж кому не нужны накладки на икры! На нем были простые деревянные сабо, какие носят бретонцы; впрочем, он их вскоре сбросил. Его длинные соломенные волосы были распущены, лишь пара мазков сливочным маслом справа и слева скрепляла их, не позволяя свешиваться на глаза. На левой руке его было три перстня. На двух из них виднелись какие-то надписи, на третьем же был сапфир квадратной огранки. На правой руке колец не было. К его стулу сбоку была прислонена трость, сплетенная из ветвей драконовой пальмы. Асмодей вовсе не был хромым; я, во всяком случае, ничего подобного не замечала, так что трость была нужна ему из пижонства либо как оружие.

Что касается Себастьяны, на ней было какое-то «неглиже», в котором она выглядела скорей раздетою, чем одетой. По сути же то была простая сорочка ее любимого синего цвета. Дополняли наряд косынка из антверпенских кружев (о том, что та из Антверпена, я могла судить по характерному мотиву — цветам в вазах), которая почти не прикрывала полную грудь, и длинный шелковый шарф из того же самого пронзительно синего шелка, который выдавал вкус к необычным одеяниям и вообще ко всему утонченному и изящному. Темные волосы были распущены и лишь у висков небрежно заколоты гребнями из красных кораллов. Красными были и камни на ее украшениях: кольцах и браслетах, серьгах и ожерельях, усеянных яшмами, сердоликами, агатами и гелиотропами — камнями-оберегами, камнями, способствующими исполнению желаний владелицы.

После того как бронзовый колокольчик прозвенел во второй раз, стенная панель в углу залы отошла в сторону. Конечно, то была потайная дверь. Она открылась так неожиданно, что я вздрогнула. Затем в столовую вошел юноша примерно моего возраста с огромной серебряной супницею и хрустальным графином — поразительно красивый, с бледной матовой кожей, сквозь которую проступил румянец, когда он спросил на смеси бретонского и французского:

— Зачем мадам звонить дважды?

Он поставил графин с вином на стол и принялся разливать суп: черепаховый, щедро заправленный хересом, пряный и горячий. Я упивалась им (гарсоном, конечно же, а не супом).

Он был немного выше меня, с тонкими, приятными чертами лица, голубоглазый. Волнистые черные волосы ниспадали на широкие плечи. На нем была простая рабочая рубаха из белого полотна, вся в пятнах — явно кухонного происхождения, — и синие короткие панталоны, подпоясанные нетуго затянутым ремнем. Кажется, он вспотел на кухне (неужто он здесь повар?), ибо тонкая рубашка прилипла к телу, такому крепкому и загорелому. Разлив по тарелкам суп, юноша исчез за той же дверью, через которую вошел. И с каждым новым ударом его стучавших о пол сабо мне приходилось опять и опять вступать в борьбу с самою собой, чтобы одолеть желание окликнуть его и попросить вернуться. Интересно, что мне пришло бы в голову сказать ему, осмелься я заговорить?

А впрочем, какая разница. И я набросилась на все то, что стояло передо мной на столе. Я ела, пила, и мне все было мало. Хотелось еще и еще — вина, кушаний и юноши, который принес то и другое.

Момент истины наступил после блинов по-демидовски, когда мой Ромео вернулся с кухни, неся на блюде cailles en sarcophage . [55] Словно подводя черту, Себастьяна проговорила:

— Итак, твои вопросы.

Она подала знак, и Ромео протянул мне маленький серебряный поднос, чтобы я положила на него свои листки. Ах, какой восторг вызвали у меня его руки, державшие поднос, — простые и сильные, куда шире моих, правда пальцы короче. Черные волоски на них завивались, а на ладонях (о, как бы хотелось любоваться ими не отрываясь) я заметила шрамы и множество мозолей. Да, я не ошиблась: он действительно был в Равендале работником — об этом красноречиво свидетельствовали его руки. Скорее всего он ухаживал за животными — ведь, кроме Малуэнды, должны же быть в имении какие-то животные — и за садом, который, как мне теперь было известно, имел много разных затей и был очень велик… Ромео поставил поднос перед Себастьяной, и… та отодвинула его в сторону: листки так и остались лежать на нем, пока не закончился ужин. (Ах, как я горела желанием заменить прежние вопросы на новые! Mais поп … [56] Было уже поздно.)

Наконец, когда восхитительно вкусные перепела были съедены (перед тем, как приняться за них, Себастьяна объяснила мне, зачем нужны серебряные ножнички, лежавшие рядом с тарелкой: чтобы отстригать крылышки и лапки запеченных пташек, а также их головы), явился Ромео, чтобы убрать грязные тарелки. Вскоре он опять вернулся, неся четыре корзиночки и бутылку с надписью «Амонтильядо», с которой уже была стерта пыль. К моему удивлению, равно как и к моему счастью, он уселся за стол прямо напротив меня; у него тоже имелась корзиночка, точно такая же, как у меня, с высокой горкою фруктов — слив, яблок и прочего. Лежали в ней также разноцветные виноградные грозди и белый клинышек сыра… Как необычно, что к трапезе нашей присоединился слуга; но то был Ромео, влажный от пота, капельки которого столь красиво блестели в свете сияющей люстры!