Я сорвала с себя ночную сорочку, кинулась опрометью к давешнему высокому зеркалу и наклонила его овал так, чтобы… Не знаю, стоит ли говорить, что я сделала потом…
Mais поп [50] , я зашла слишком далеко, чтобы остановиться на полпути, итак…
Я подкатила трюмо к короткому дивану (обитому, разумеется, изумрудным атласом и к тому же гвоздиками с очаровательными золотыми шляпками) и, двигая его капельку туда, капельку сюда, добилась, чтобы оно… Затем я легла и окинула себя долгим нескромным взглядом. Оценивающим, если хотите.
Значило ли это «тешить» или «позорить» себя, против чего меня столь часто и столь туманно предостерегали? Я не уверена. Нет, навряд ли — ибо то было настолько приятно, что и словами не выразить. И ничего позорного в том я не нашла. Очень скоро мои мысли… хотя то, что последовало, едва ли можно назвать мыслями. Скорее то был инстинкт. Некая чувственность захватила меня, и я сделала то, что сделала, словно мои руки были вовсе и не мои. Проведя ладонями по животу, я ощутила, как чуть заметные волоски (нежнейший пушок) приподнялись по всему телу; пальцы мои заскользили еще выше, к основанию грудей, и… и когда я впервые коснулась их шероховатых розовых кончиков, то почувствовала, как ресницы мои затрепетали, а глаза сами собой стали закатываться… и внезапно в глазах у меня померкло — чувство, показавшееся мне отрадным и удивительным. Я погрузилась в него.
…Мои руки! Какие новые орудия наслаждения обрела я! И такие… utile . [51] С их помощью я могла, глядя на свое отражение, одновременно исследовать, каковы на ощупь места, которые я прежде никогда не видела — ведь раньше я избегала зеркал, — такие, как нижняя губа, кончик языка, мочка уха; а сверх того я отважилась теперь с их помощью… проявить еще большее любопытство, чтобы разрешить кое-какие мучающие меня вопросы… не мучиться ими больше… почувствовать себя удовлетворенной… В общем, что-то в этом роде.
Из той удивительной, не нанесенной ни на одну карту страны, куда я было унеслась, меня вернул внезапный удар далекого колокола, звавший на ужин. Глаза мои тут же раскрылись. Я обнаружила, что лежу на диване в неловкой позе, вся в испарине и улыбаюсь. Стрелки на циферблате показывали восемь. Колокол прозвучал как предупреждение, что у меня в запасе всего один час, чтобы принять ванну и одеться к ужину.
Имея теперь даже избыток одежды, я задалась вопросом, где может находиться ванная. Ясно, что в таком замке она должна быть… И я ее действительно отыскала. Однако лучше расскажу все по порядку. На секретере, на стопке писчей бумаги, я обнаружила еще одну записку от Себастьяны, на этот раз сложенную вчетверо.
«Дорогая моя, — говорилось в ней, — понравился ли тебе мой розарий? Хорошо ли ты отдохнула? Надеюсь, что да. Мы дали тебе немного поспать, чтобы сладкие сны помогли тебе успокоиться после недавних событий, увы, столь печальных. Пользуйся гардеробом. Выбирай, что понравится. А если захочешь принять ванну, то Большой канал к твоим услугам!»
Что бы это могло означать? Я стала читать дальше.
«Сделай так: возьми перо и на пяти листах, которые сложишь вчетверо, напиши пять вопросов, на которые больше всего хочешь получить ответ. Это любезность, которую я тебе хочу оказать. Но это и долг перед гостьей. Так пусть же она приоденется и захватит их с собой к ужину. A bientot ». [52] Письмо было подписано полным именем: Себастьяна д'Азур, и рядом с ее росчерком красовался знакомый набросок пером: жаба, сидящая в нижней половинке заглавной буквы «S».
Все, что предстало тогда передо мной на листке бумаги — и каллиграфический почерк, и затейливая роспись, и набросок, — все было настоящим произведением искусства. И мне вдруг стало ясно: именно Себастьяна была хозяйкою этой студии — всех этих рам, холстов, кистей и красок; и настенные росписи тоже были исполнены ею.
Всего пять вопросов? Я могла бы задать их пять сотен.
Себастьяна оказалась права, предположив, что я захочу принять ванну. Я в ней отчаянно нуждалась. А венецианская загадка решилась легко: при легком прикосновении к большой живописной панели, изображавшей обручение дожа с морем, та подалась, и моему взору открылась элегантнейшая из ванных комнат, образец восточной роскоши и комфорта! (Себастьяна, которая, как я узнала впоследствии, являлась не просто художницей, а была в свое время знаменитейшей портретисткой, не только расписала панель на венецианский сюжет, но и поработала как декоратор над самой ванной комнатою, а также сама украсила ее интерьер сценами из восточной жизни.)
Комната с низкими сводами была тускло освещена канделябрами, висящими на стенах кирпичного цвета. Сквозь облака пара, поднимающегося от недавно наполненной ванны, я могла заметить, что помещение довольно велико, всего вполовину меньше самой студии.
Утопленная же в пол ванна как таковая, скорее напоминающая бассейн, могла вместить небольшую компанию. Вдоль трех стен тянулись широкие банкетки, покрытые черной материей. А на четвертой стене, около двери, висела на золоченом пруте, высоту которого можно было регулировать в зависимости от роста купальщика, банная простыня для вытирания. Она была из мягкого индийского муслина; внизу ее украшала вышивка, дополнительный вес которой обеспечивал более плотное прилегание материи к телу… Какая роскошь. В этом было что-то… от римских оргий.
Я обошла мраморную ванну кругом. Рядом с ней поблескивали пузатые медные чайники, в которых принесли горячую воду. (Кто и когда?) Я чуть не наступила на поднос, на коем стояла шоколадница, из которой мне предстояло налить почти кипящее какао, когда разденусь, войду в воду и погружусь в нее по самые плечи (сервиз был, конечно, из серебра).
Я ощутила себя в раю! Вода была в самый раз. (В монастыре мне приходилось мыться либо в слишком холодной, либо в чересчур горячей, чтобы не делать этого под посторонними взглядами.) Я закрыла глаза. Не могла не закрыть их. Откинулась назад — голова легла на подложенную кем-то подушечку. В этой воде — к большому смущению моему, подкрашенной настоем из розовых лепестков и ароматизированной ими — растворились все мои страхи.
