— Остановитесь . — Это из темноты донесся еще один предсмертный хрип. Все тот же голос. — Прекратите ваши игры!

—  Успокойся, та mariee [33] , — отозвался священник. — Эта девица живая, и ей нравятся мои игры.

— Скорее, Луи! Те, другие …

— D'accord, tais-toi! [34]

— Но пока ты будешь играть в свои… в свои игры, они придут сюда и …

— Ну и хорошо, будь ты проклята!

— С этим ты опоздал, топ pretre . [35]

— Тогда пусть будут прокляты они!

— Oui. Tous et tout [36] , — донесся ответ.

Отец Луи вынул свечу из подсвечника. У него в руке она показалась мне очень толстой. Наверное, толщиной с его запястье. Круг света от нее сразу расширился, и я увидела те части комнаты, которые прежде оставались в тени. Непонятное существо по-прежнему находилось в библиотеке, и оно вновь заговорило:

— Vite, Louis! [37] Скорее показывай ей все, что тебе надо!

Отец Луи опустил свечу и поднес так близко к моему лицу, что я почувствовала жар ее ровного пламени, почувствовала, как оно жжет и слепит глаза. О, не надо, пожалуйста…

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — едва слышно шепнул он и, широко улыбнувшись, добавил: — Во всяком случае, не опалю.

Он снова оказался надо мной. Вес его тела, такого холодного… Оно было осязаемо, но казалось таким бесплотным, таким… бестелесным. Скорее он походил на куклу в человеческий рост, сделанную из папье-маше, только мягкую и гибкую. Что-то притягивало меня к нему. Я не смогла бы пошевельнуться, даже если бы захотела. Он будто сковал меня — своей волей, какою-то странной, колдовской силой, связавшей нас; сковал, словно моими давешними кандалами.

Отец Луи поцеловал меня. Лизнул в губы; я почувствовала, как он их разжимает, просовывая ко мне в рот свой язык. И я вновь чувствовала при этом леденящий холод вперемежку с огнем. Он заполнял меня всю. Рот мой растянулся, чтобы вместить его. Глаза мои были крепко зажмурены — сперва от страха, а вскоре от изумления и восторга… Руками, не менее холодными, чем язык, он ухватил меня за шею и держал, словно хотел меня задушить; он притягивал меня к себе, будто желал втянуть в себя. Язык его проник глубоко в горло. Немыслимо глубоко. Уж не вырастал ли он? Мне представлялось, что его язык увеличивается внутри меня. Рот мой и глотка оказались заполнены им полностью, и, когда я начала задыхаться, кюре…

Кюре втянул его обратно, и…

Я увидела его смеющиеся ясные глаза, совсем рядом с моими.

Душа моя содрогнулась, а глаза начали раскрываться все шире и шире.

И вновь прозвучал голос из темноты:

— Не так быстро, Луи. Не прошедшая посвящения…

Тогда, ослабив мышцы моего замороженного горла, я приподнялась и, словно кобра, сделав молниеносный бросок, глубоко заглотила язык священника.

Он попытался было вытащить диковинный язык из моего рта (страстность моя удивила и меня, и его), но я изо всех сил старалась принять в себя его весь, без остатка. Холод его уже не препятствовал мне. Но тут я почувствовала, что его толщина убывает, словно рассасывается, и он приобретает обычные, человеческие размеры; и я принялась яростно ласкать этот «похудевший» язык своим. Когда наконец отцу Луи удалось высвободить его из моих уст, он произнес:

— Хочешь ты или нет, но я вижу, что именно такие забавы тебе по душе.

Возможно ли? Неужто у меня оставалось довольно собственной воли , чтобы хотеть чего-то самой, и присутствия духа, чтобы?.. Нет, я делала все совершенно бездумно , хотя чувства мои теперь обострились до такой крайней степени, что все должно было причинять боль… да, боль, но и наслаждение тоже… Сопротивление мое все более ослабевало, и я не в силах была противиться тому, что последовало, — теперь уж до самого конца. Священник мог делать все, что угодно.

— Да, — снова произнес он, — именно такие забавы…

И с этими словами он погрузил фитиль свечки в вино. Тот зашипел и затрещал, но синий огонек не погас; он попросту продолжал сиять через граненый хрусталь кубка. Руки священника тоже светились; мне почудилось, что я могу видеть через их мерцающую плоть. Да, так и есть! В них нет костей. Мягкие и однородные, как перчатки с детской руки. Он повернул свечу так, как до того поворачивал кубок, и мне показалось, что форма ее изменилась. Она приобрела вид не церковной свечи, а… мужского естества, такого же, как у самого священника, чей уд поднялся и отвердел.

Он вынул восковой фаллос из кубка и поцеловал меня там… Прикосновение ледяного языка оставило огненный след…

Мои губы… Там… Их розовый, влажный изгиб наводил на мысль о свежевыловленной морской раковине — так сказал он. О, какими мучительно-сладкими были его ласки!

Его поцелуи продвигались все выше и выше, пока он не сделал наконец и со мной то же, что я только что сделала с его языком. Моя плоть оказалась у него во рту. Я чувствовала, как она увеличивается, чувствовала прилив крови. Язык его быстро и легко бегал по…

— Еще не… — проговорил он, — еще ни разу… — В голосе его прозвучали восхищение и высокая оценка.

— Они приближаются! Заканчивай!

Луи поднял мои ноги выше. Он запечатлел поцелуй на моем влажном от вина анусе и, засмеявшись, сказал: «Это называют osculum obscenum , дьявольский поцелуй…» Ах, как он меня ласкал! Нижние уста мои, мою плоть, там … Своими пальцами-ледышками…

Я извивалась от боли и удовольствия.

Затем он стал делать это при помощи теплой, толстой свечи, ставшей красною от вина, слегка погружая ее то в одни мои нижние уста, то в другие.

Потом он выпрямился, зажал свечу покрепче в руке и поднес ее к моему лицу… Я было приоткрыла рот, когда та приблизилась к моим губам, но священник сделал ею обманное движение и отвел ее от меня. Я не смогла не улыбнуться.

Новые ласки… Они смиряли мою еще недостаточно податливую плоть, помогая проникнуть в нее поглубже. Он омочил пальцы свои в вине, облизнул, а затем они один за другим проскользнули в меня. И я открылась ему… Постепенно… Он надавил, и я раздвинула бедра пошире, открываясь ему и его свече. Навстречу боли и наслаждению.