Экспромт удался. Выходило, что, не будь ошибок флагарта и артотдела, линкор давно бы выполнил не только АС No 13, но и все зачетные; линкор, короче, готов к стрельбам на приз министра.

Улов был значительным: Манцеву – благодарность от командующего флотом, всем прочим – от начальника штаба флота: линкору засчитали курсовую задачу No 3; в ежегодном отчете, который штаб флота посылал командованию училищ, решено было отметить специальным пунктом хорошее начало службы и отличную боевую выучку выпускников училища имени Фрунзе: поскольку па эсминцах участились ЧП, приказано было назначать помощниками командиров эсминцев только офицеров, прошедших линкоровскую школу.

Олег Манцев обманывать своих друзей не мог. И поздним вечером того же 31 марта все чистосердечно рассказал в каюте.

Он говорил о намеренной ошибке и видел, как морщится в недоумении Степан Векшин, как напрягается Борис Гущин.

Кончил же тем, что предложил составить очередной шутовской приказ по каюте – «О преступном отношении командира 5-й батареи к проведению АС No 13». Он даже начал писать черновик приказа. Остановил его Степа, как– то жалко попросив: – Ты, Олежка, с этим делом помягче… Служба есть служба… Да и никого ты не обманывал… Щит– то вдребезги! – обрадовался вдруг Степа. – Ты, Олежка, пойми: дорогу ты себе этой стрельбой проложил ровную…

– Ровную! – подтвердил Гущин сдавленно. Был он необыкновенно бледен, и на бледном лице горели синие глаза.

– Ведь что получается… – воодушевленно продолжал Степа. – Линкору дают внезапную вводную на проведение стрельбы. Личный состав к стрельбе не готовился, управляющий огнем проинструктирован не был… Тебя ведь не инструктировали, Олежка? – Н– нет…

– Вот видишь. А ты отстрелялся. Честь и хвала. Тебе все обязаны. И еще тебе скажу: слышал лично приказ командира собственными ушами, Валерьянову сказано было – писать представление на тебя, на старшего лейтенанта… Точно. – Точно! – вновь подтвердил Борис Гущин. Полтора года назад появился он на линкоре. Был на Балтике помощником командира эсминца, капитан-лейтенантом, и там же на Балтике был судом чести разжалован до старшего лейтенанта. За что – не говорил, и даже в каюте No 61 его ни о чем не спрашивали, но догадывались, что постигла его кара, им не заслуженная, потому что сам Милютин не хотел замечать то, что знали и видели все: большую часть служебного времени старший лейтенант Борис Гущин, командир 7-й батареи, проводит на койке, скрытой портьерою, громит оттуда всех и вся. Глуховатый басок его вещал, как из гроба, да и сам Гущин гробом называл два кубических метра каюты, в которых обитало его тело. Он мог молчать часами, сутками, предохранительный колпачок зенитного снаряда, повисший на цепочке, служил ему пепельницей, и когда о металл постукивала пластмасса мундштука, Олег и Степан имели право спросить о чем– либо товарища.

– Стыдно все– таки… – не сдавался Олег. Стыд был и в том, что сознавал он: смирился уже, но хочет подлость свою облагородить признанием, поддержкой…

Одним прыжком одолел Гущин расстояние от койки до стола. Пальцы его сомкнулись на горле Манцева.

– Замолчи!.. – прошипел он. – Замолчи, недоносок!.. Ты слышишь меня? – Он ослабил пальцы, и Олег промычал, что да, слышит. – Запомни: на основании сообщенных тебе данных о цели, о направлении и скорости ветра, о температуре и плотности воздуха ты рассчитал по таблицам исходные установки прицела и целика. Пристрелочный залп лег левее на восемь тысячных дистанции, потому что в сообщенных тебе данных были ошибки измерения, потому что линкор мог рыскнуть в момент залпа, потому что ветер мог измениться, потому что… Десятки, «потому что», десятки причин, повлиявших на точность пристрелки при такой несовершенной схеме управления огнем, как наша, линкоровская, установленная в 1931 году. Такой вынос по целику считается «отличным»… Далее ты ввел корректуры, дал еще один залп и в строгом соответствии с правилами стрельбы скомандовал пристрелочный уступ… Понял?

– Понял, – прохрипел Олег, растирая шею… А Борис Гущин поспешил убраться в свой гроб. Чиркнула спичка, колыхнулась портьера, Борис курил.

– Не совсем понял, – донеслось до Манцева. – Ты отличный артиллерист. Многих я знаю из нашей братии, из тех, кто в считанные секунды обязан самостоятельно принимать ответственные решения. И никто из них, поверь мне, в предстрельбовом мандраже не смог бы рассчитать границы, в которых можно произвольно менять исходные данные. Да еще когда рядом смышленый комдив, сам артиллерист от бога… Ты как футболист, который целится мячом в штангу, чтоб уж от штанги мяч влетел в ворота… Искусство высшей пробы. Вот это ты должен понимать! И точка! Еще раз услышу от тебя о выносе и пристрелке – несдобровать!

Миротворца Векшина такая речь могла только обрадовать.

– Истинная правда, Олежка, истинная… Садись, пиши отчет – во славу каюты, во славу эскадры…

В бухте Лазаревской на борт линкора прибыл адмирал Немченко. Команду для встречи не выстраивали – таков был приказ его. На нижней площадке парадного трапа фалрепные (четыре офицера – ладные, красивые, высокие) выхватили адмирала из подошедшего катера, невесомой пушинкой подняли и перенесли. Немченко побрыкал ногами в воздухе, обосновался на трапе и бодро поднялся на ют. Потом принял рапорт. И сразу направился к мостику. Сигнальщики подняли флажные сочетания, означавшие «эскадре следовать в Севастополь».

Потекли мероприятия по плану боевой подготовки, Корабли показывали товар лицом: умело перестраивались по сигналам флагмана, отражали атаки катеров и самолетов– торпедоносцев, линкор «Новороссийск» продемонстрировал номер циркового свойства, первым же залпом поразив пикирующую мишень. Все на эскадре получалось легко, грамотно. Штабы (штаб эскадры вернулся на линкор) тихо радовались. Ужины в адмиральском салоне переходили незаметно в приятнейшие вечера воспоминаний. Начальник штаба эскадры круто изменил свое мнение о линкоре, назвав его самым опрятным и чистым кораблем флота.

Наконец прекрасно поработавшая и подуставшая эскадра вошла в базу. На линкоре еще не завели швартов на кормовую бочку, вахтенный офицер еще не перебрался с ходового мостика на ют, а по трансляции дали: «Офицеры приглашаются в кают– компанию».

В рабочих кителях, на ногах тапочки (под столами не видно!), офицеры сели уплотненно: никогда еще так много адмиралов не вмещала линкоровская кают– компания. Командующий флотом сидел во главе стола, на месте Милютина, справа от него – Немченко, слева – командующий эскадрой. Главный инспектор не спрашивал и не переспрашивал, он слушал. Командующие – флотом и эскадрой – пожурили бригаду крейсеров за неверную оценку действий «синих», нашли кое– какие огрехи в организации связи на переходе.

Линкоровские офицеры пользовались совершенно исключительной привилегией: их приглашали на разборы общефлотских учений, чего не удостаивались офицеры никакого другого флота, и повелось это со времен, которых никто уже и не помнил. Да и оба штаба понимали, что в условиях скученной и закрытой стоянки эскадры нет лучшего способа пресечь все слухи, как официально и открыто поведать правду офицерам линейного корабля, а уж как разносить и размножать эту правду – пусть решают сами офицеры, воспитанники Милютина.

Немченко говорил недолго и убийственно спокойно. Сказал, что боеспособность эскадры – на уровне бумажных корабликов, плавающих в дырявом корыте. Так, во время условного ведения огня главным калибром под стволами орудий бегают матросы аварийных партий, хотя в настоящем бою их сбросило бы давно за борт. Пожары, имитируемые на кораблях поджогом соляра в бочках, можно потушить плевком. Шланги подключаются к пожарной магистрали наобум, без учета состояния магистрали в данный момент. Пробоины, заданные вводными, не заделываются, борьба за живучесть корабля превратилась в курс никому не нужных лекций…

Употреблял Немченко слова, произносимые на всех флотских совещаниях, и все же сейчас они резали ухо корявостью своей, неуместностью, и «пластырь», «пробоина». «ствол» звучали как «соха», «борона» и «хомут».