Наконец восклицания заканчиваются, и действо продолжается. Да-а-а, по всему видать, что радости никакой сегодня уже не дождаться – самый старший из присутствующих уже свирепо вращает глазами, высверливая кровавую воронку на лбу батальонного командира. А-а-а, вот и запоздалый в одышке текст: «Я так и знал! Я Вам говорил, что нельзя этому прохвосту квартиру давать? Конечно! Разве он теперь будет служить!? Он же все от армии уже взял! Квартира – есть, машина – есть, гараж – есть, жена тоже есть, да еще какая! Искать! Вы хоть на что-нибудь способны?! Из-под земли достать мне этого Окрошкина! До утра будем стоять! С места не сдвинемся, пока не сыщете эту шельму!» (Сергей тогда не понял, каким образом этот, пока мифический для него, но, вне всяких сомнений, чрезвычайно удачливый Окрошкин смог помимо прочего заполучить от армии жену «да еще какую». В довесок, так сказать, к квартире, машине и гаражу? Но потом, в недалеком совсем последствии, познакомившись с двухцентнерной Нинулей, работавшей в штабе делопроизводителем еще до своего знакомства с пройдохой Окрошкиным, он понял, что какой-то смысл в воплях гарнизонного начальника все же присутствовал).

Тем временем начали формироваться поисковые отряды. Командиры на ходу верстали план поисковых мероприятий. С пристрастием опрашивался круг общения неожиданно пропавшего военного. Выяснялись возможные адреса его пребывания, уточнялись координаты явок и секретные тексты паролей. И все были так увлечены, что поначалу никто не заметил смутную тень, неуверенно крадущуюся в глубоких сумерках за ярко освещенным плацем. Наконец, неуверенная тень прощально-решительно крякнула, громко икнула и нырнула в озеро разлитого по плацу электричества. Окунувшаяся в лучи тень вдруг превратилась в фигуру, имеющую вполне реальные очертания военного прапорщика. Несмотря на окружающее тепло, поздне весенней ночи, фигура была облачена в длиннополую в серости своей армейскую шинель.

(Поясним для совсем уж не посвященных. Шинель – это такое военное пальто. Пальто служит не только и не столько для защиты военных организмов от переохлаждения. Как раз эту функцию в хорошие морозы шинель выполняет плохо. Шинель, прежде всего, является для военного чем-то вроде смирительной рубашки. Только военный, бывалыча, разойдется (окончательно разозлится, например, на что-нибудь или кого-нибудь) на него сразу: брык, и одевают шинель. И вот он, военный, только сейчас, казалось бы, очень грозный, свирепо размахивающий кулаками во гневе, уже смиренно плачет в углу, облаченный в шинель, плачет от осознания собственного бессилия. А потому как не помашешь кулаками в шинели-то в этой. Руку поднять, демонстрируя воинское приветствие – и то не просто! И такая приверженность военных кутюрье к этому отстойному предмету воинского туалета выглядела довольно странно. Если совершить небольшой экскурс в историю и вспомнить что шинель эта отстойная изначально предназначалась исключительно для кавалерии, то становится не совсем понятным: как же облаченные в шинель кавалеристы рубились саблями и шашками? Это до сих пор для военных остается загадкой. Может, шинель с тех времен претерпела значительные изменения? Может быть. Это тема дополнительных исследований, но на них у военных никогда не хватает времени. Но вот то, что на шинели остался длиннющий (от нижнего края и до воротника) разрез сзади, облегчающий посадку кавалеристам на любое боевое парнокопытное и обеспечивающий комфортное передвижение на нем – это факт, свидетельствующий о том, что шинель все же не изменилась. Вот и вырисовывается очередной военный парадокс: лошади давно уже «сняты с вооружения», а все без исключения военные продолжают с наступлением холодов облачаются в некое странное пальто с двусмысленным (по нынешним временам) разрезом сзади. Некоторые ведь военные-то совершенно всерьез думают, что этот разрез облегчает общение с начальством в особые, очень трудные для него периоды. Например, когда начальство очень сильно раздражено и желает жить со всеми нерадивыми подчиненными сразу. И хотя такие случаи в армии происходят довольно часто и эти «некоторые» отчасти тоже правы, вместе с тем роль шинели, используемой в качестве средства усмирения взбешенных чем-то военных трудно переоценить.

Тем временем, очертания фигуры, облаченные в отстойное кавалерийское одеяние, как-то странно раскачиваясь, тайком прокрадывались в строй стоящей с краю пятой роты, но были замечены зорким оком гарнизонного начальника: «Ко мне, ублюдок! Бояться! Кал ронять на плац! Почему не дымится? Я же сказал – боятся!» Фигура вздрогнула и от неё что-то отделилось. Фигура непроизвольно подпрыгнула, видимо действительно не на шутку испугавшись. Очертания фигуры из-за частых вибраций вновь приобрели размытость и стали напоминать серое предгрозовое облако. «Облако» покаянно и как-то боком двинулось в сторону гарнизонного начальника, старательно пытаясь продемонстрировать строевой шаг. Надо отметить, что этот замысловатый шаг фигуре никак не удавался: как только нога взмывала над поверхностью плаца, фигура начинала давать крен в сторону, противоположную поднятой ноге, а для того, чтобы хоть как-то сохранить равновесие и в окончательном позоре не рухнуть на твердую поверхность, этой фигуре приходилось продвигаться вперед, постоянно захлестывая ногой за ногу.

Глядя на это судорожное перемещение, усталый и жаждущий праведного сна военный люд вдруг зашелся в неистовом гоготе. Только сейчас, во время выполнения этих замысловатых «па», стало вдруг очень заметно, до неприличия просто стало заметно, что фигура незадачливого прапорщика была облачена, помимо шинели, лишь в громадных размеров яловые сапожищи и увенчана была потертой, сплющенной в блин фуражкой. И все. Больше ничего. Совсем ничего! Окончательно подвел прапора кавалерийский шинельный разрез. Прапор, видимо, хорошо, душевно так гостил у знатной доярки из соседнего колхоза. Гостил до тех пор, пока неожиданно рано не вернулся с начавшейся посевной муж этой развратной передовицы труда – не менее знатный, но морально стойкий тракторист. Вернулся и стал свидетелем сцены, очень живо описанной в одной из песен Высоцкого:

В общем, что успел схватить прапор, прежде чем отправиться в памятный поврежденными конечностями полет, то и напялил потом на себя. Напялил, и овладело им вдруг присущее всем военным непреодолимое чувство долга. А окончательно овладев прапором беспокойное это чувство, вдруг пробудило в нем смутные воспоминания. Смутные воспоминания привели, в свою очередь, к обрывочным и резким суждениям в виде безжалостных вопросов к самому себе: «Какое сегодня число? Какой день недели? Месяц? Где я? Уходил из дома сразу же после того, как вернулся из наряда? Или же на следующий день? Куда уходил? Что говорил?»

И вдруг как из рога изобилия на бедовую голову прапора посыпались ответы: «Три дня назад сменился и сразу же ушел. Еще про какую-то войну говорил. Какое-то секретное спецзадание упоминал. Большие деньги Нинке сулил. Последние ведь забрал, сволочь. Где же они, кстати? В мешках, конечно же! А где мешки? Под глазами, как всегда!» Сразу за ответами наметились позывы к конкретным действиям: «Скорее в часть! Меня же, небось, уже ищут там давным-давно! Ищут, наверное, уже и всячески укоряют! И, на этот раз, совершенно справедливо укоряют!» Так вот, скорее всего, сработало неистребимое чувство долга у загулявшего было прапора, схватило оно его и привело на ночной плац. Домой сразу не решился он пойти. А что? Хоть так. И то хорошо. Некоторых прапоров вообще месяцами ищут. С офицерами такого, за редким исключением, не случается. Они, офицеры-то эти, все до одного карьеристы. Им звания и награды всякие подавай, переводы на службу в столицу снятся им. А прапора, что им, сердешным? Они свои гордые звания «знаменосцев» уже давно получили, а награды и переводы им эти без особой надобности. Вот только жилье свое не помешало бы, конечно, заиметь. А отдельное жилье за загулы как-то не стремился никто им предоставить. Ну а уж если жилье уже получено, – я вас умоляю… Сразу начинает тянуть их на всевозможные в сельской местности приключения, прапоров этих. А коварные колхозницы тут как тут, подстерегают загулявших прапоров, а потом хвать их за шиворот или еще за что – и волокут их, разомлевших от свежего воздуха, в какое-нибудь тихое убежище. А дальше все по накатанной схеме: пригреют прапора-гуляку где-нибудь в удаленной от воинской части деревеньке, доведут самогоном до состояния амнезии и пустят потом по рукам. Только-то тщательно спланированные и добросовестно проведенные оперативно-розыскные мероприятия и могли иной раз спасти доверчивых прапоров от полного физического истощения. Но это все крайние случаи. А здесь… Сам ведь пришел Окрошкин-то, наперекор судьбе, можно сказать, пришел. Не допустил он крайнего случая. Что, скажете, не было у него других адресов? Снова вспоминаем Высоцкого: «У него в любой деревне две-три бабы точно есть!» А он, Окрошкин, собрал всю свою могучую волю в кулак и пришел. Ну, пусть не в той форме одежды пришел он, в какой его хотел видеть в столь поздний час гарнизонный начальник! Но это же не повод, чтобы кричать на весь ночной гарнизон под гомерический хохот уже приплясывающих на плацу военных: