Любой другой человек на месте нашей мамы давно отчаялся бы — сама стихия ополчилась против нас. Не такова, однако, наша мама, ни за что не признает свое поражение. Вот уже целая неделя, как торчим мы на пороге нашей прокопченной кухоньки, вырядившись в лучшую одежду, и смотрим на двор, а там льет и льет дождь, прямо стеной стоит; мы уж и позабыли, когда его не было. Мама ждет терпеливо. Похоже, если б дождь зарядил на сорок дней, как при всемирном потопе, она бы и его пересидела, а едва подсохла б земля, она как ни в чем не бывало пошла бы к автобусной остановке. Не зря же она соседкам уши прожужжала, как поедет на рождество в столицу. Застрять теперь в деревне — этого ее душа не вынесет! «Что хотите со мной делайте, но мы на рождество здесь не останемся! Слышите, не останемся!» — восклицала она так часто, что я уже начинал опасаться, не сошла ли она с ума.

Иногда, набрав полную грудь воздуха, она выбегала за порог и на минуту скрывалась за углом. Возвращалась промокшая до нитки, долго сушилась у огня… Когда мне тоже нужно было выйти, я всегда спрашивал Рудо, мою сестренку, не пойдет ли она за компанию. Рудо вертела головой. Но только я возвращался и согревался у огня, Рудо начинала ныть:

— Мама, хочу пи-пи…

Мне уже надоело злиться. Я поднимался как заведенный, брал сестренку за руку и снова выходил под дождь. Я стоял отвернувшись и поторапливал ее, но Рудо такая копуша!..

На третьи сутки наша одежда так провоняла дымом, что мы, наверное, могли бы найти друг друга и в кромешной темноте — по запаху… Наконец терпение у мамы лопнуло. На шестой день она растолкала нас до свету и сурово скомандовала:

— Умываться! Живо!

Пошатываясь со сна, мы оделись, побрызгали студеной водой на лица, с трудом впихнули в себя завтрак — холодную тыкву.

— Ну, пошли!

— Но ведь дождь, ма! — сказал я.

— По-твоему, я слепая? — бросила она в ответ.

Я ничего не ответил. Рудо разревелась. Никто из нас не обратил на нее внимания. Мать заперла нашу лачугу, и мы, поскальзываясь в грязи, зашагали к автобусной остановке. Я тащил тяжеленный чемодан и сумку с парой тыкв и пакетом маисовой крупы. Мать несла за спиной еще одну мою сестренку — Румби, и большой узел на голове, а свободной рукой волокла за собой упирающуюся Рудо. Так для нас началась суббота.

Мы, спотыкаясь, брели во мраке, озаряемом изредка молниями; наши плащи из тонкой шершавой клеенки издавали жутковатые звуки, казалось, это коровы жуют в темноте свою жвачку; обувь наполнилась липкой, хлюпающей грязью. Мать то и дело издавала странные ликующие возгласы:

— Вот соседушки удивятся! Придут, а нас нет! Так рты и разинут.

Чудачка! Кому какое до нас дело? От холода я онемел, и слава богу, — а то сказал бы вслух то, что вертелось на языке: «Мама, ты сумасшедшая! Ты спятила!» Тогда не миновать бы мне оплеухи.

— Ну вот! Я же говорила, что дойдем!

Я дрожал как мокрый котенок — какая уж радость! Мы стояли под навесом у магазина, — здесь останавливался автобус. Часа два, наверное, сюда добирались. Я бросил взгляд на ботинки — мои единственные ботинки! — и мне плакать захотелось. Облепленные грязью, они стали похожи на кувалды.

— Не расстраивайся. — Мать улыбнулась, потрепала меня по мокрым волосам. — В городе новые купим. — Потом прибавила непривычным для меня тоном: — А ты, сынок, становишься мужчиной… Вон ты какой у меня сильный! Молодчина!

Мама и раньше иногда так говорила, но сейчас она, кажется, и вправду так думает! Меня охватило незнакомое приятное чувство… Скоро подъехал автобус с зажженными фарами, и мы с матерью опять вышли под дождь, подали кондуктору на крышу вещи. Потом уселись на свободные места и поехали. В автобусе было тепло, накурено и приятно, и мы повеселели, принялись болтать — о нашей столице Хараре и, конечно, об отце.

Несколько времени мы ехали беззаботно, пока вдруг не почувствовали, что катим под гору слишком медленно. В автобусе поднялся шум, из которого выделялся только громкий голос кондуктора. Люди пытались разглядеть что-то впереди, но сквозь запотевшие, мутные от дождя окна почти ничего не было видно.

— Что? Что такое? — спросили несколько человек из тех, кто вроде нас зазевался.

— Моста не видно — вот что, — ответил кондуктор. — Как теперь перебраться на тот берег?

И только тут до меня дошло, что гул в автобусе, который я поначалу принял за голоса пассажиров, — это вовсе не голоса, и он уже давно нарастает.

— Черт побери… река… — прошептала мать досадливо, словно вспомнила что-то очень важное.

— А что река? — спросил я.

Автобус в этот момент неуклюже, сантиметр за сантиметром, совершал крутой поворот. Гул постепенно перерастал в рык, в котором окончательно потонули и шум мотора, и голос кондуктора.

— А то, что разлилась! — прокричала мама. — Нам теперь на другой берег век не переправиться. — Автобус остановился. — Ха! — Мама издала свой любимый презрительный смешок. На сей раз он означал, что ничего другого от автобуса она и не ждала.

Вот и приехали! Люди вылезали из автобуса под дождь посмотреть, что впереди. Я приник лицом к холодному стеклу, от моего теплого дыхания струйки потекли вниз, к серому, замызганному подоконничку. По размытому откосу дороги сбегали потоки бурой жижи. Дождь как будто усилился.

— Мне нужно выйти, — сказал я, всем видом показывая, что мне действительно невтерпеж; мама махнула рукой: иди, мол, если приспичило.

На подножке автобуса сгрудились люди и, стараясь не намокнуть, выглядывали наружу. Они что-то кричали, размахивали руками, но голоса терялись в реве реки. Я протиснулся между людьми, соскочил на скользкую землю. Натянув одной рукой плащ на голову, а другой цепляясь за стенку автобуса, прошел вперед. Свет зажженных фар бил недалеко. И все же я увидел реку! Она бурлила, ревела, свирепо пенилась. Вода была мутная, красно-коричневая. Летели брызги. Огромное дерево плыло, вертясь, словно прутик. Стоявшие рядом со мной люди притихли, оглушенные буйством стихии. Жестокий и неудержимый бег воды настолько завораживал глаз, что слух уже не воспринимал ее рева. Тем временем дерево вынесло на самую середину широкой воды, на стремнину, и тут оно словно споткнулось обо что-то и стало медленно подниматься корнями вверх, как будто его тащила невидимая великанская рука, — струи так и хлынули с корней. Дерево замерло, немного прогнулось и плюхнулось обратно в воду. Однако снова двинулись вверх изодранные ветви — будто дерево собиралось сделать еще одну стойку, — и правда, оно снова пошло, пошло вверх под неодолимым напором. Тут я сообразил, что оно, наверное, зацепилось за перила моста. Самого моста не было видно. На другом берегу прямо из воды начиналась мерцающая грязная полоска — дорога…

Когда я вернулся в автобус, мать о чем-то сердито спорила с кондуктором. Слов не разобрать, я понял только, что речь о деньгах. Жилы на шее у матери вздулись от крика, глаза сверкали. Она чего-то требовала, кондуктор не уступал, качал головой. Мать все больше входила в раж. Мне было за нее страшно и в то же время стыдно. Мама!.. Каково мне стоять рядом, когда ты скандалишь с людьми! Лучше б я ехал один, без тебя! Я поспешно прошел на наши места, к сестренкам, и наблюдал за матерью украдкой. Вот она яростно закивала, кондуктор посмотрел на нее изумленно, пожал плечами. Мать отдала ему билеты, которыми до этого размахивала у него перед носом. Кондуктор внимательно их изучил, что-то быстро чиркнул на них ручкой. Теперь она терпеливо чего-то ждала, лишь изредка с победным видом поглядывала по сторонам, как человек, прилюдно одержавший верх в споре. Вот кондуктор отсчитал ей в руку какие-то деньги, и она пошла к нам. И тут меня словно громом поразило: если она забрала назад часть денег, значит, мы дальше не поедем?! А что же мы будем делать? Мать приставила ладонь к моему уху и прокричала: