И снова я уехал, как говорят, «с таком» — ни с чем.

Еще через два года я все-таки решил возобновить розыски. Как мог пропасть небольшой ларец, если сохранились довольно-таки объемистые сундуки с дорогими вещами? — думал я. — Не может этого быть. Мы ходим мимо, а он лежит себе, покрытый пылью и мохом, и ждет, что мы наклонимся и возьмем его. Где же он лежит? — мучился я, стараясь разгадать загадку.

Я чертил на бумаге план усадебного участка Нагорянских, наносил на него карандашом все проверенные нами места, намечал, где следует поискать еще, чертил, стирал, снова чертил и, раздосадованный, разрывал его на куски, бросал. Проходил час-другой, я опять брался за лист бумаги и карандаш и начинал все с самого начала.

Нельзя отступать, рассуждал я, если неудача постигла нас и в первый и во второй раз. Мне вспомнился Суворов перед штурмом Измаила. На военном совете он сказал, что русские войска штурмовали Измаил два раза и оба раза отходили от крепости без результата. Теперь, в третий раз, русские должны умереть или взять ее приступом.

Меня всегда потрясала вера Суворова в могучую силу русского народа. Она же помогала мне преодолевать трудности в работе.

На этот раз Никита Яковлевич встретил меня, словно родного. В этот же день к нему приехал старший сын Иван, офицер Советской Армии, прослуживший в ее рядах тридцать лет. Прошло дня три, пока улеглась немного радость встречи отца с сыном. Никита Яковлевич заметил мое беспокойство.

— Загрустил, хлопец? — спросил он меня, щуря по-стариковски глаза. — Давай, побродим по участку, поищем. Я тут надумал, как лучше искать, целый, брат, план сочинил.

И он рассказал сыну, как мы несколько лет подряд ищем семейные награды рода Нагорянских.

— То, сынок, дюже важно! — доказывал старик. — Те медали с рублем серебряным, то ж наша дружба вековая с русскими братьями. Через нее мы живем. Через нее имеем силу. Понял?

Теперь мы копали уже втроем: Никита Яковлевич, его сын и я. Старик посвятил нас в свой план поисков.

— Не иначе как я сховал его вот тут! — показал он на запущенный участок земли позади коровника.

— Я так думаю, перекопаем его от края до края, а там поглядим. Здесь он, ларчик тот проклятущий!

Мы с Иваном взялись за лопаты, копали землю сплошняком дня три подряд, измотались, устали и ничего не нашли.

Старик ходил подле нас, грустно покачивал головой, вздыхал и что-то ворчал себе в усы. Увидев, как мы, изможденные от беспрерывной работы, упали на траву рядом с перекопанным участком, Никита Яковлевич хитро усмехнулся и сказал:

— Не журитесь, хлопцы! Я заведу здесь добрую бахчу. Не земля, а пух. Хорошо поработали!

— Подловил нас батька! — смеялся Иван, укоризненно поглядывая на отца.

— Чего там подловил! — оправдывался старый. — Работали по плану, шукали. А что не нашли, не моя вина.

Зато доброе дело спроворили, участок под бахчу подготовили. Ларчик, пропади он пропадом, поищем в другом месте.

Старик спрятал свой железный сундучок, как он говорил, «ларчик» в спешке, в темноте, покидая дом тайно, на долгое время. Пролетели годы, все забылось, покрылось мраком.

И в третий мой приезд, хоть мы обшарили весь участок и сад, все постройки и пристройки, ничего отыскать не удалось.

Расстроенный старик только и мог сказать:

— Наказал, видно, меня бог, помрачил рассудок. Здесь он, ларчик, на участке. Никуда я не увозил его отсюда. А куда сховал, убейте, не припомню.

Пять лет, посвященных поискам суворовского рубля, оказались безуспешными. Но я получил большую радость от бесед с Никитою Яковлевичем. Всю свою жизнь старик посвятил родному краю. В районе он слыл садоводом-мичуринцем, растил колхозный сад. Яблони, вишни, груши, абрикосы вырастали у него крепонькими, ветвистыми, многоплодными. Не одну тысячу фруктовых деревьев вырастил он за свою долгую жизнь.

— Тысяч за двадцать, мабудь! — говорил Никита Яковлевич.

— А сколько сортов вывел яблонь да груш, ей-ей сортов пятьдесят.

Погоревали мы с ним и расстались до нового лета.

— Слухай, Николаич! — говорил он на прощанье, виновато улыбаясь. — Ты приезжай! Я еще не сдаюсь. Отыщем мы с тобой ларчик. Даю тебе в том слово нерушимое. И сынам своим, офицерам Советской Армии, даю слово. Найду медали!..

…В солнечный апрельский день 1952 года нежданно-негаданно я получил из Тимановки телеграмму:

«Поздравляю находкой реликвий. Нагорянский»

Не телеграмма, а гром среди ясного дня. Сначала я растерялся, не знал, что предпринимать, потом бросил все дела, побежал на почту и спешно отправил Никите Яковлевичу ответ — те же четыре слова: «Поздравляю находкой реликвий» — подпись.

Спустя несколько дней пришло письмо.

Волнуясь, я вскрыл конверт и прочитал:

«Здравствуйте, уважаемый! Радуйтесь! Реликвии я нашел 10 апреля в восемь часов утра. Наши труды не пропали. Я вам обещал не умирать, пока не найду медалей и рублей, завещанных мне моими предками.

Я до конца своих дней жалел бы об утрате того, что хранил почти полвека. Если бы я не нашел суворовского рубля, меня назвали бы брехуном. Теперь я честный своему слову человек, а вы — герой своему настойчивому труду. Вы — хозяин найденных реликвий, а мне прикажите, куда их девать.

Я показывал находку нашему председателю колхоза и директору школы. Они очень заинтересовались, хвалили нас за настойчивость, обещали написать аж в Киев.

Передаю вам свой радостный привет и посылаю копию реликвий.

Нагорянский Н.»

Среди листков письма лежал еще один с перенесенными на него карандашными оттисками старинных турецких монет, медалей за победу при Ларге и Кагуле и суворовского рубля с датой: «1775-й год».

Нельзя описать глубину моей радости от этой находки. Неважно, что нашел ее не я сам. Гораздо важнее, что она найдена не музейным работником, не археологом или историком, а стариком колхозником, — думал я. — Он искал ее не как хозяин ценной вещи, а как ученый, как патриот своей советской Родины. Об этом можно судить по словам его письма. Он ждал распоряжений, как поступить ему с находкой, куда определить ее.

Я перечитал письмо Никиты Яковлевича много раз и спохватился: в нем ничего не говорилось о самом главном, как же найден суворовский рубль.

Я немедленно написал об этом своему «представителю на месте» и потребовал дать подробный отчет, когда, где и как он нашел ларец.

На другой день я получил от Нагорянского второе письмо.

«…Извините, — писал старик, — только на днях послал вам телеграмму и письмо о находке реликвий и сделал маленькое упущение. Не написал самого главного: где же найдены медали.

Нашел я их на погребе, позади нашей хаты. Ларец лежал не в углу, как мы рассчитывали, а посредине балки, под самой подшивкой.

Пауки за эти годы соткали вокруг него такую плотную паутину, никаким глазом нельзя было разглядеть, что там за нею. Я и на этот раз прошел бы мимо, да в самой середке паутины сидел такой большущий паучище, как тот самый буржуй-капиталист, что я видел на плакатах в гражданскую войну.

Не выдержало мое сердце, закипело злостью, подумал я: „Сидят еще такие там, где капитализм бушует, и у нас по темным углам позатаились“. Осерчал и махнул по пауку лопатой, что держал в руке. Паутина треснула. Гляжу, а за нею, весь в пылище, стоит на балке завернутый в тряпку ларец!

Что тут началось, не описать! Теперь жду ваших распоряжений…

Вчера выступал перед колхозом с докладом: как мы нашли суворовский рубль. Народу собралось тьма-тьмущая. Весь колхоз пришел. Председатель постарался. Дай отчет народу! — сказал.

Нагорянский Н.»

На этом можно бы и закончить нашу затянувшуюся историю. Остается только добавить, что вместе с Никитою Яковлевичем мы решили передать «родовые реликвии» Нагорянских — медали за Ларгу и Кагул, и суворовский рубль, и турецкие монеты тех героических годов в музей Суворова села Тимановки.