«Так действуют оборотни, которые становятся кровожадными хищниками, надев украденную человеческую одежду», — судили жители селения.

— Холодно… Не открывайте дверь… Не жалейте дров… — шептал Юргис. И дивился, почему ему не отвечают.

Только спустя время над ним склонилась женщина с белом платке, с горящей лучиной в руке. Дотронулась до лба, приложила палец к губам, натянула одеяло повыше на грудь. И словно бы уронила на пол что-то, звонко брякнувшее, будто медная монета. Вытряхнула из рукава или смахнула с одеяла.

— Господи, крестики упали! — Она нагнулась, шаря по полу. — Крестики!

— Церковные или пятиконечные? — Теперь около Юргиса собралось уже несколько женщин и еще кто-то, седобородый.

— Пятиконечный крест кузнец еще не принес.

— Оттого это поп так долго лежит без памяти, — прошамкал бородатый, — как бы не испустил дух.

— Не испущу! Тебе назло… — Юргис вздрогнул от звука своего голоса. И все, кто был вокруг него, вздрогнули тоже.

— Заговорил! Мара, Мать Милосердия… Господь всевышний!.. Святая чудотворица! Заговорил!

Теперь рига до самого верха, до стропил озарилась отблеском лучин. Семь, а может быть, даже и трижды девять рук держали, развевали язычки пламени. Словно в Янову ночь огоньки спускались с холма в низину или всадники зарниц зажгли факелы, тесня друг друга к краю небес.

— Дайте напиться ему… Отвар девясила дайте… И наговорной воды… Посадите его!

— Раз поп в памяти, надо заложить лошадь в сани, — определил седобородый. — И везти к Степе.

— К какому Степе? — прохрипел Юргис.

— К тому самому, Что был с тобой в Бирзаках.

— Значит… жив Степа?..

Лишь только вьюга стала успокаиваться, Юргиса завернули в тулуп, ноги закутали в овчины и уложили в сани, на ворох соломы. На небе и на земле было еще темно, порой резкими порывами: налетала вьюга, но люди, приютившие Юргиса, торопились увезти его отсюда.

— Опасно тебе тут оставаться, — объяснил Юргису старик. — Да и нам, укрывшим тебя, тоже грозит беда. Знатные с герцигского холма выедут на охоту, пошлют загонщиков… Или нагрянут сборщики податей, в поисках зерна перетрясут каждую кучу хвороста, каждую тряпицу обнюхают. Они такие, что и с голого кожу снимут… В поселениях, среди рыбаков, у бортников нынче народу совсем не осталось, а подати требуют такие, какие платили богатые селения в лучшие времена. Старый Урбан говорил, что в Дигнае сборщики податей перебили женщин с детьми, за ноги стаскивали в бани, в амбары, в прорубь… И только потому, что не смогли взять в закромах столько зерна, сколько хотели. Слыхал?

— Слыхал.

Юргис и в самом деле слыхал об этом. И не только о сборщиках. Придя навестить Юргиса, Урбан рассказал и о том, как заигрывает литовский кунигайт с немцами и, став правителем, собирается перейти в католическую веру. С благословения католического епископа, врага Герциге. А что, если так оно и будет?..

Еще рассказывал Урбан, что на Даугаве стали время от времени появляться не виданные ранее бродяги. Один прикидывается нищим, другой — кающимся богомольцем. Они из тех, кого тевтоны разослали по свету, чтобы дудели в ту же дуду, что и католические святоши: «Я пришел возвестить конец света за грехи людские. Явилась мне пресвятая дева и повелела идти к людям и возвещать, что вскорости все грешники попадут в адские котлы. Все, кто на словах призывает бога и святых чудотворцев, но остается глух к словам епископа».

— И это еще не все, — добавил тогда Урбан. — В иных селениях и городах спятили старики. Поносят провидцев и волхвов. Говорят, что провидцы, мол, перестали почитать великую родительницу и хранительницу всего живого — Мать Земли, и люди теперь попирают ногами ее голову, оставляя в забросе благословленные ею родники, рощи, деревья. Преступают наказ Матери — выпускать на волю души оружия и орудий, что даются умершему с собой в могилу. Мало кто теперь освобождает эти души, для этого нужно испортить оружие или инструмент, зазубрить его, чтобы душа успела вылететь, пока покойника еще не засыпали землей. Словно не было запрета прадедов — не зарывать души оружия и орудий, потому что они должны оставаться с людьми и переходить в другие изделия, коими пользуются живые. Старики говорят: пока люди держались древних установлений, герцигское оружие в битвах не знало поражений, а сейчас вот латгалов рубят, как хворост. Не гоняйся так усердно владетель Висвалд за чужеземным вооружением, наших, как встарь, с гордостью называли бы царьградцами…

Перед санями, на расстоянии, ехал по снегу верховой. Разведывал дорогу, прокладывал путь для ездоков. Перед всадником и санями тьма расступалась, но сразу же за спиной смыкалась — черная, словно стена, вымазанная сажей. За ней без следа скрылась рига у озера, где, провожая Юргиса, женщины наклонялись к нему, чтобы он осенил их крестным знамением.

«Похоже вышел бы из меня ладный поп, — про себя усмехнулся Юргис. — Достойный преемник отца Андрея. И даже читанные в Полоцком монастыре еретические книги меня не смущали бы. Ведь сказано: „Ждали меня, как дождя, и как дождю позднему открывали уста свои“. Что же удивительного, если и друг Степа склонит голову для поповского благословения…»

«Степа! Этот калека — Степа!., Некогда быстрый, как олень, паренек, по которому сохли лучшие бирзакские девушки? Этот хромой, с вытекшим глазом, с лицом в шрамах, опирающийся на можжевеловую клюку?»

И говорит он не так, как раньше. С одышкой, словно перекатывая тяжелый камень или задыхаясь в дыму.

— День добрый, Юргис-попович! — Опершись коленями на плетенку саней, Степа протянул приехавшему обе руки. — Выжили мы с тобой, назло всем и всяким кровопийцам. Нас оземь, нас колотить, как сноп конопли, — а мы снова поднимаемся. Нам собаки зализывают раны, возвращают здоровье, и костлявая с серпом остается без поживы. Проходи в дом, книжник, будь гостем, будь родичем. У нас переведешь дух. Любители поживы в наше селение не заглядывают — дорога трудна, да и богатой добычей не пахнет. Поселение маленькое, земля скупая, живем так — что добыл, то и съел. Зато люди… Ну, сам увидишь.

Степа заковылял впереди Юргиса к дому. Толкнул дверь и, оглянувшись, переступил правой ногой через порог. Словно приглашая и Юргиса сделать так же, если желает он добра этому дому и не хочет обидеть его духов.

Жилье, куда привели Юргиса, было невелико. Помещалась там каменная печка у стены, что выходила на ригу, в другой стене, что на двор, — два оконца. Низкий потолок, земляной пол. У глухой стены — двухэтажные нары, у той, где оконца, — лавка из расколотого пополам ствола, стол на козлах, чурбаки, на чем сидеть, светец. На одном чурбаке сидела костлявая старуха в просторной серой юбке, клетчатой шали на плечах, в большом льняном платке, покрывавшем голову. Была она мастерицей ткать пояса.

Когда Юргис вошел, старуха повернулась к нему, отложила работу. В полутьме комнатки он не увидел ее глаз, но ощутил их пристальный взгляд.

— Здравствуй в нашем дворе, Юргис-попович! Комната у нас выметена чисто, сора за порог не выносили, так что твоя Лайма может смело входить за тобой, а твоим бедам мы загородим путь пятиконечными крестами. Погоди, помогу снять тулуп! — Она поспешно подошла к Юргису. — Не то Степа станет помогать, а за ним самим досматривать надо… Песиголовцы с черными крестами на шее чуть не зарубили парня насмерть! Я, зятек, зря не говорю! (Это было обращено к Степе.) Не привела бы Белая Мать наших плотовщиков рубить шесты ко рву, куда проклятые побросали убитых, не жить бы тебе, Степа, больше, и вечера не дождался бы. Присядь, гость. — И она вышла, оставив мужчин одних.

— Какие ветры принесли Степе весть, что мне надо уносить ноги с озера? — Юргису не терпелось узнать, как проведали о нем в этом заболотном углу. — Птицы вроде бы не говорят человечьим языком, вода и травы — тоже. Земля нема, небо темно, а простые люди остерегаются попадаться на глаза власть имущим.