Отсюда вывод может быть вполне однозначным: политические репрессии 1937—1938 годов в отношении военных кадров (как и тем более других предвоенных лет) не оказали существенного негативного влияния на обороноспособность СССР и силу Красной Армии. Скорее наоборот, как бы это ни казалось циничным, они способствовали ее внутреннему укреплению, предотвратили вполне вероятное – на что так надеялся А. Гитлер со товарищи – массовое морально-политическое разложение командных кадров после первых же крупных поражений. В то же время сказанное не означает, что репрессии в армии 1937—1938 годов следует полностью оправдать, но это уже другой вопрос, скорее правовой и нравственный по своей сути. Нельзя сбрасывать со счетов и некоторые негативные идеологические и политические аспекты этих репрессий.
И все-таки кадровый «голод» в РККА накануне войны был, выражаясь прежде всего в недостаточной опытности ее офицеров и, самое главное, в слабой технической подготовке большинства категорий военнослужащих. Вот только объяснялись эти проблемы в основном очень быстрым увеличением численности войск, за которым не поспевала подготовка командиров и специалистов и приобретение ими необходимого опыта.
Если же говорить о потерях и текучке офицерского состава в нашей армии до войны, то они были поистине перманентными: в Гражданской войне, борьбе с бандитизмом и локальных войнах, в результате массовой эмиграции кадровых офицеров после революции и Гражданской войны, вследствие массовых сокращений и чисток (чаще всего, кстати, вынужденных и оправданных экономическими, политическими и иными обстоятельствами), происходивших в 20—30-е годы, включая и упоминавшиеся политические репрессии. В своей совокупности они были действительно велики, и в целом, конечно, сыграли определенную негативную роль. Она выражалась прежде всего в том, что слишком большая и скорая убыль офицерского состава затрудняла передачу опыта новым кадрам. Небезынтересно в этой связи взглянуть на некоторые статистические данные: с 1921 года до 1925 года Красная Армия сократилась с 4110 тыс. чел. до 562 тыс. чел., зато с 1938 года до начала 1941 года выросла с 1513 тыс. чел. до 4207 тыс. чел. [24].
Тем не менее установить сколько-нибудь точно меру негативного влияния фактора кадровой нестабильности на состояние Красной Армии в 1941 году не представляется возможным. Можно только сказать, что он явно не входил в число решающих. Хотя бы уж потому, что и в вермахте большую часть офицеров среднего и младшего звена тоже составляли малоопытные кадры. Да и как могло быть иначе, если он стал создаваться практически заново лишь в 1935 году?
При этом, конечно, нельзя сбрасывать со счетов сильное отставание СССР от Германии в подготовке офицеров-летчиков, танкистов, связистов и других «технарей». Пристальное внимание на это совсем недавно обратил, к примеру, известный исследователь Р. Иринархов, который, в частности, о кадровых проблемах Красной Армии, имевшихся накануне войны, написал следующее: «Во всех дивизиях и частях автобронетанковых войск ощущался острый недостаток командных и технических кадров, особенно на должностях командиров батальонов, рот и взводов». Некомплект командиров и специалистов в них, по его данным, достигал 50 % и более. Сходные показатели нехватки кадров он приводит и по другим родам войск [25].
Однако причины этого отставания были связаны не с репрессиями, а с отсталостью России по сравнению с Германией в сферах науки и техники, а также образования, которая сложилась еще как минимум в ХIХ веке и не могла быть преодолена за считаные годы, несмотря на немалые успехи СССР в социально-экономическом и культурном строительстве, достигнутые в годы первых пятилеток (далее об этом будет сказано подробнее). Проблемность этой ситуации, как уже сказано, сильно усугублял слишком быстрый рост численности Красной Армии. Танков и самолетов успели произвести сравнительно много, людей в войска тоже вроде бы набрали немало, а достаточное количество настоящих специалистов и опытных командиров взять было неоткуда. Очевидно, что произвести несколько тысяч танков и самолетов на конвейере можно гораздо быстрее, чем подготовить многие сотни тысяч военных профессионалов, необходимых тогда нашей армии.
Многие авторы, правда, указывают, что от этих репрессий пало большинство наших маршалов, командармов и других лиц высшего начальствующего состава, а именно в их знаниях и опыте и заключена чуть ли не вся главная сила армии. Как любят по этому поводу выражаться отдельные историки, политики и публицисты, армия тогда была «обезглавлена». Однако трудно согласиться с такой трактовкой этих трагических событий, поскольку на место репрессированных командиров пришли не колхозные бригадиры или партийные секретари, а другие военнослужащие из числа высшего и старшего начальствующего состава, у которых было достаточно времени до войны (примерно 3—4 года), чтобы восполнить недостающий опыт управления войсками в мирных условиях. А боевого опыта управления ими в современной войне не было и у репрессированных. Почему нужно верить в то, что М. Тухачевский, А. Егоров, В. Блюхер, И. Уборевич, И. Якир, А. Корк, И. Вацетис, И. Федько, И. Белов или кто-то еще из репрессированных военачальников командовали бы войсками лучше, чем С. Тимошенко, Г. Жуков, К. Ворошилов, С. Буденный, Б. Шапошников и другие наши руководители армии в 1941 году? Здесь, как говорится, бабушка надвое сказала: может быть, они командовали бы лучше, а может быть, хуже. Скорее даже хуже, поскольку нет полной уверенности в безусловной преданности репрессированных Советскому Союзу и их морально-политической устойчивости в отличие от близких Сталину кадров. Во всяком случае, происхождение и биографии многих из числа наиболее видных репрессированных военачальников дают основания для определенного сомнения на этот счет.
Очевидно также и то, что лучшими командующими фронтами в годы войны стали преимущественно те маршалы и генералы, которые до войны занимали скромные должности: К. Рокоссовский, А. Василевский, Р. Малиновский, И. Черняховский, Л. Говоров. Напротив, командующие военными округами накануне войны за редкими исключениями не проявили себя в качестве хороших командующих фронтами, а Д. Павлов вообще показал себя совершенно неспособным к управлению фронтом (если, конечно, в его действиях и бездействии не было завуалированного предательства).
По поводу политической и моральной неустойчивости войск сказать достаточно определенно еще труднее. Конечно, в какой-то мере эта неустойчивость была, и советской властью и лично товарищем Сталиным в войсках далеко не все были довольны, особенно те, кто имел пострадавших от этой самой власти родственников, а кому-то вообще было наплевать, какой стране служить и при каком строе жить. Однако одно дело не любить Сталина, а другое – нарушить присягу, перейти на сторону врага, предать своих товарищей, обесчестить себя перед Родиной, товарищами и родственниками, рискуя понести суровую ответственность за предательство, дезертирство или трусость, опозорить и «подставить под удар» своих близких.
В любом случае установить сколько-нибудь точно распространенность политических и моральных колебаний среди бойцов и командиров или степень влияния этих колебаний на их поведение в окружении или в других трудных боевых ситуациях не представляется возможным по причине нематериальности и принципиальной неизмеримости этих явлений. Вместе с тем достаточно уверенно можно предположить, что среди причин сдачи в плен, оставления позиций без приказа, дезертирства и перехода на сторону врага политическая неустойчивость не имела в большинстве случаев решающего значения. Трусили и предавали чаще всего из элементарного страха за свою жизнь и растерянности, неверия в победу Красной Армии и обиды за то, что Родина их бросила на произвол судьбы, или же потому, что, оставаясь часто без управления и морально-политической поддержки, особенно в первые дни войны, переставали видеть смысл в продолжении сопротивления в трудных условиях неравного боя, отхода или окружения.
