Дина Леонтьевна Бродская, Антонина Георгиевна Голубева

Белоснежка

Была у Аришки с Ксенькой такая дружба, что мальчишки дразнили их: „Ксенька и Аришка — чугунок да крышка“.

Да и как не дружить? Были они одногодки, жили в одном доме, по одной лестнице, и матери у обеих на Прохоровке работали.

„Прохоровкой“ звали в Москве большую ситценабивную фабрику купца Прохорова. Еще эту фабрику называли „Трехгоркой“, — наверно, потому, что стояла она на трех холмах.

И Аришкина мать и Ксенькина — обе были ткачихи.

Дружили подруги крепко, хотя характеры были у них совсем разные. Аришка — та была девочка веселая, непоседливая. Она любила крикливые, шумные игры и бегала быстрее всех во дворе.

Ксенька, наоборот, любила сидеть дома с книжкой или шитьем. Она была мастерица рассказывать сказки.

Каждое утро в восемь часов Ксенька стучалась в дверь подруги. Ей открывала сама Аришка.

— Готова? На наших часах уже двадцать минут девятого, — говорила Ксенька; она обычно прибавляла пятнадцать-двадцать минут, потому что всегда боялась опоздать.

— Успеем! Вот только пример доделаю.

— А стих выучила?

— Выучить-то выучила… Да вот конец никак не могу запомнить. Ну, ничего, по дороге повторю.

Аришка торопливо собирала тетрадки и запихивала их в сатиновую синюю сумку, на которой красными нитками было вышито: „А. Ершова“.

Ксенька нетерпеливо топталась у дверей.

— А чистописание взяла? Арифметику не забудь, сегодня третий урок, задачки решать будем.

Аришка металась по комнате, собирала разрозненные листки и книжки, хватала на ходу из чугуна вареную картофелину и наскоро жевала.

— Волосы-то причеши, растрепа! — напоминала Ксенька.

Примочив пышные волосы под рукомойником, Аришка расчесывала их железной гребенкой, второпях выдирая целые пряди.

— Ей-богу, опоздаем! Я одна пойду, — грозилась Ксенька. — Уже, наверное, пол-девятого…

Наконец они выходили из комнаты в длинный грязный коридор. Здесь было четырнадцать дверей, и возле каждой у стены стояло деревянное корыто или помойное ведро.

Аришка вешала на свою дверь большой желтый замок, похожий на калач, и бежала на кухню. Там она влезала на холодную плиту, на цыпочках тянулась к полке и опускала ключ от комнаты в глиняный кувшин.

— Поворачивайся скорей! Копуша!

Ксенька первая выскакивала на лестницу.

— Подожди! Иду!..

Аришка догоняла подругу во дворе.

Выйдя за ворота, они перебегали на другую сторону, где был часовой магазин Мейера.

— Торопила-торопила, а время только четверть девятого! — сердилась Аришка.

— А может, эти часы отстают… Чем спорить, лучше стих бы учила.

Повторяя таблицу умножения и стихи, девочки незаметно доходили до Предтеченского переулка. Здесь стоял трехэтажный дом с железной вывеской, где золотыми буквами было написано:

Уроки и школе кончались около четырех часов. Из школы подруги шли не спеша. Им не хотелось возвращаться домой, и душные маленькие комнатки, где никогда не выветривался запах постных щей и махорки, где за перегородками ругались соседки и плакали день.

Другое дело на улице. Здесь было на что поглядеть! То встречались похороны, то шли солдаты с духовым оркестром, то вели и участок воришку, и за ним, с криками и улюлюканьем, бежала толпа мальчишек. А лавок сколько!

Ксенька с Аришкой заходили во все магазины подряд, даже и аптеку и в похоронное бюро. Но больше всего им нравились галантерейные лавки. Здесь, если приказчик казался не очень злым, Аришка спрашивала:

— Дяденька, а сколько стоит аршин розовой ленты?

Ксенька дергала ее за рукав и шептала:

— Пойдем! Денег-то все равно нету…

Но Аришка только отмахивалась. Она была упрямая и озорная. Недаром мать ее звала „шалой“.

Глазея по сторонам, девочки проходили всю Большую Пресню.

У Зоологического сада уже горел газовый фонарь.

По субботам шло много народу в знаменитую на Пресне Бирюковскую баню. Ползли по улице с вениками подмышкой старики и старушонки, такие дряхлые, что казалось они не доберутся до бани. Шли целые семьи: женщины несли на руках закутанных младенцев, похожих на кульки; рядом с матерью, держась за ее юбку, ковыляли малыши, а позади старшая дочка волокла таз и узел с бельем.

По субботам, около пяти часов вечера, Ксенька и Аришка всегда встречали остроносую девочку в капоре и в синей бархатной шубке. Это была дочь военного доктора Матвеева с Большой Пресни.

Девочку провожал усатый денщик. Он нес черную нотную папку. Подруги называли девочку в капоре „докторская“ или „дылда“. Их очень смешило, что огромный усатый солдат на перекрестках бережно переводит за руку такую большую длинноногую девчонку. Однажды подруги шли сзади и видели, как девочка, поставив ногу на тумбу, скомандовала: „Трофим, застегни!“

Солдат наклонился и стал застегивать ботик.

Ксенька фыркнула:

— Постыдилась бы! Такая здоровенная! Ей, наверно, как нам, лет двенадцать, не меньше.

— Настоящая дылда!..

Возле часовни мученика Пантелеймона девочка в капоре остановилась. Она пошарила в карманах шубки и сказала:

— Трофим, дай гривенник!

— Де ж я, барышня, возьму?

— Мне нужно! — топнула ногой девочка. — Я хочу опустить в церковную кружку.

Денщик вздохнул, переложил нотную папку подмышку, отвернул шинель и полез в карман. Он вытащил маленький засаленный кошелек, долго рылся в нем и наконец протянул девочке монету.

— Три копейки! Мало! — покривилась девочка, но все-таки подбежала к каменной нише и, перекрестившись, опустила монету в кружку.

— Видела? Деньги-то, наверно, солдатовы, — шепнула Аришка.

— Это она, видно, перед экзаменом бога задобрить хочет…

От Зоологического сада к Кудринской площади дорога поднималась в гору.

Мимо пожарной части подруги старались пробежать как можно быстрее. Они боялись, что, того и гляди, распахнутся деревянные ворота пожарного сарая и оттуда под звон колокола, раздувая ноздри и храпя, вылетят сытые лошади серой масти и растопчут их под копытами.

Добежав до садовой решетки Вдовьего дома, девочки останавливались передохнуть и клали сумки на каменный выступ ограды. В церкви Благовещенья звонили ко всенощной. Смеркалось, но еще хорошо был виден в глубине сада большой оранжевый дом с колоннами, сырые дорожки и голые кусты сирени. На длинных скамеечках, точно вороны, сидели вдовы. Они были одеты во всё черное, с креповыми вуалями на черных шляпах.

— Когда ни пойдешь мимо, все вдовы на лавочках сидят, — говорила Ксенька.

— Чего им еще делать? Ведь не простые, а офицерские… Пусть их сидят. Пойдем лучше рыбок глядеть.

У девочек на Кудринской площади были две любимые лавки — цветочная и рыбная.

Рыбная лавка купца Кривоногова помещалась напротив Вдовьего дома. У одного из окон всегда толпилась детвора и, прильнув носами к стеклу, жадно разглядывала аквариум с рыбами.

Аришка расталкивала мальчишек и лезла прямо к окошку. Ксенька, приподнявшись на цыпочки, заглядывала через головы ребят. Если подругам удавалось пробраться к окну, то оттеснить их оттуда мог только Васька Стамескин из дома Рышковой, самый отчаянный мальчишка на Большой Пресне.

За толстым стеклом, в прозрачной зеленоватой воде аквариума, качались, словно от легкого ветра, длинные стебли водорослей. Юркие золотые рыбки, сверкая чешуей, гонялись за хлебными крошками. Над ними медленно, точно сонный, проплывал большой карп. Его обгоняла стайка красноперых окуней, а на дне аквариума, среди песка и ракушек, копошился страшный, черный, похожий на змею угорь.