— Истинно, истинно… Противоестественное смешение, богопротивное!

Данила ничем не мог ее утешить, сказал только, лишь бы не молчать:

— Заново сплав люди готовят.

Да, все пришлось начинать сначала. Василий не стал больше торопить, но предупредил, что если не удастся управиться до Великого поста, то лучше уж не начинать. Авраам заверил, что гости иноземные еще со свадьбы не разъедутся, как заблаговестит новый стопудовый звон. Но итальянский Гость был иначе настроен, не верил уж, видно, в успех и, поправляя на носу очи нарочитые, повторял:

— Тутто пердутто… Тутто пердутто[30]…

Широко и горячо гуляла Москва — душа нараспашку. А впереди еще была мясопустная неделя[31], когда русская разливанная гульба обретает дополни тельную силу. Больше объявилось на улицах озорников и бесчинников, копилось и копилось для решения на великокняжеском суде количество доносов, жалоб, челобитных, обвинений в татьбе, в бое, в бесчестии. И уж нельзя было отдалять и отсрочивать решения.

Тот день для Василия начался как обычно. Встал, по обыкновению, в три часа утра[32]. Данила с помощью двух спальников и двух стряпчих подавал великому князю одежду, помогал ему убраться.

Умывшись и причесавшись, Василий вышел из опочивальни в Крестовую палату, где его уже ждал поп Авдоким с дьяконом, чтобы помочь великому князю обрести в начале дня духовный настрой, родственный сердечному горению Божественных творцов.

Авдоким благословил Василия крестом, возлагая его на чело и ланиты, начал утреннюю молитву. Предначинительные «Отче наш» и «Царю небесный» сменились пробуждающими в душе глубокие религиозные чувства «Богородица Дево», «От сна восстав», а «Помилуй мя, Боже», «Верую», «Боже, очисти» должны были окончательно подготовить государя к заздравной ектении:

— Спаси, Господи, народ твой и благослови наследие Твое, даруя благоверному государю нашему Василию Дмитриевичу победы на врагов и сохраняя крестом Твоим Твое жительство.

Василий с верой и охотой отозвался, осеняя себя.

— Господи, помилуй!.. Подай, Господи!

Между тем дьякон уже поставил перед иконостасом на налое с пологой столешницей и на тонких резных ножках образ святого Василия Великого. Обратясь к нему, Василий Дмитриевич закончил свою утреннюю беседу со Всевышним:

— Ангел Божий, хранитель мой святой, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю Тебя, Ты меня сегодня просвети и от всякого зла сохрани, наставь на добрые дела и на путь спасения направь. Да будет так! — закончил он с низким поклоном, веря, что так оно и будет — сегодня как вчера.

Авдоким окропил Василия водой, освященной в Троицком монастыре Сергия, крестовый дьякон торопливо прочитал духовное слово из Златоструева сборника.

Расторопный Данила тем временем уже сходил с обсылкой Василия в хоромы Софьи, занятой утренним молением у крестов, через крайчую боярыню Нямуну справился о здоровье молодой великой княгини, о том, как она изволила почивать. Убедившись, что все в порядке, что сегодня все как вчера, Василий прошел в столовую, где встретился и поздоровался с супругой самолично уж.

После утренней трапезы — встреча с боярами, окольничим, думными и ближними дьяками. После поздней обедни, длящейся два часа, снова деловые разговоры с боярами и выслушивание челобитных, которые успел напринимать с красного крыльца Данила Бяконтов.

Думный дьяк докладывал челобитные, записывал княжеские решения, которые Данила потом объявлял тем, кто бил челом государю и трепетно ждал ответа на площади в тридцати саженях от красного крыльца.

Тем временем в столовой комнате хлопотал уж новый кормиличич Григорий Бутурлин со своим ключником: настилали скатерть и ставили судки — солоницу, горчичник, хреноватик. В соседней комнате накрывался кормовой поставец, на который ставились кушанья кормиличичем перед тем, как быть поданными великому князю. Каждый стольник и ключник знали свое место, порядок и обряд великокняжеского обеда были четкими и неизменными: сегодня как вчера и как будет завтра. И послеобеденный трехчасовой сон, и вечерняя служба, и предужинная живая беседа и книжное чтение — все было обычным, размеренным и незыблемым, и никто не посмел бы усомниться, что завтра может быть все иначе.

А назавтра между тем ожидалось важное событие: Авраам с Гостем сообщили, что все готово для заливки колокольной формы. Василий в сопровождении бояр поехал к литцам, не скрывая нетерпения и любопытства, во все вникая, обо всем спрашивая. Даже и в дымную кузницу зашел, где ковался железный язык для будущего стопудового колокола.

Три дюжих кузнеца — все с одинаковыми ремешками на лбу, прихватывающими сзади их длинные волосы, с одинаковыми кожаными передниками, в одинаковых козловых сапогах — хлопотали возле наковальни, укрепленной на толстом, обуглившемся, но еще крепком пне. Высыпали из рогожного мешка уголь в горн, сверху бросили пучок лучин. Один из кузнецов надавил рукоятку меха, из горна со свистом вырвался воздух, нижний слой углей стал малиновым, и от них вспыхнули пламенем лучины. Кузнец продолжал раздувать мехи, искры летели под крышу. Два его товарища, с такими же, как у него, коротко стриженными черными бородами, сняли со стены клещи, ухватили ими длинную, уже побывавшую в горне и на наковальне железную заготовку языка. Снова сунули ее в горн, удерживая клещами, пошевеливая и поворачивая в жарких углях. На наковальню язык вернулся жарким, словно пламя само, два молота согласно стали бухать по нему, разбрасывая по сторонам каленые брызги.

Рядом с кузницей полыхал, взметывая высоко в небо дым и языки пламени, огонь плавильной печи. Авраам, смуглый от роду, теперь совсем почернел, словно обуглился, только белки глаз да зубы блестели, как у эфиопа.

— Малость погодя пустим медь в форму, а уж утречком, помолясь… — Авраам был радостно-беспокоен, то улыбался великому князю, то хмурился и кричал на своих подручных.

Возле ямы плотники уже срубили козлы, на которые утром будет вытащен воротом новоотлитый колокол. Готовы и подпруги — ремни для привязи железного языка. Кузнецы — это были, оказывается, родные братья Ковалевы — вытащили закопченную, но не остывшую еще поковку наружу, бухнули ее на землю. Снега почти не было, и лишь мерзлая земля стала с шипением плавиться, капельки воды тотчас же превращались в пар.

Василий хотел дождаться момента, когда начнется выливка расплавленной меди, но подул из-за реки знобкий и сильный ветер, поднявший тучи снега и колючего песка. Бояре укрывали бородатые лица отворотами меховых воротников и вслух сетовали, что такая нынче выдалась сиротинская, бесснежная зима. Василию и самому было неприятно стоять на взлобке, где ветер рвал особенно свирепо, а взвихренный речной песок сек лицо и руки. Он велел подавать запряженные гусем великокняжеские золоченые сани. Сытые кони вмиг донесли его крупной рысью до Кремля.

Когда Москва погрузилась в раннюю зимнюю сутемь, в Успенском соборе устроен был молебен за успех завтрашнего богоугодного дела. Совершал чин сам митрополит. Протодьякон возглаголил ектению особо чувствительно:

— Миром Господу помолимся…

Служба шла, как обычно, торжественно и размеренно, но вдруг показалось Василию, что причт на клиросе возле правых, пономарских, врат ведет себя обеспокоенно и не столь слаженно и старательно поет, как клирошане слева.

— О еже подати ему благодать яко да все слышащии звенение его или во дни, или в нощи, возбудятся к славословию святого имени Божия, — возглашал прошение митрополит, однако клирошане не поддержали его, но с ужасом в глазах повернулись как один к распахнутой двери, через которую видно было огромное багровое зарево.

— Пожа-а-ар! — донесся с улицы панический крик.

— Москва горит!

Прихожане, вздыхая и торопливо крестясь, потянулись к выходу. Дьякон уронил со своего левого плеча орарь, длинная эта лента заплескалась на сквозняке, запуталась у него в ногах. Так и стоял он столбом, растерянно кадил одно и то же место, не зная, то ли продолжать ему свое священнодействие, то ли служба прекратиться должна, ждал сигнала от митрополита, а тот не потерял самообладания и перешел на другое молебное пение: