В настоящий момент, в эти дни отточенности ума, блеска эрудиции, изнеженности вкуса, изящества манер, бескорыстных интеллектуальных пиршеств и изобилия в широком смысле, рекомендовать к прочтению можно только классику. (А хотя “классика” — понятие растяжимое, попытки натянуть его и на XX век приводят к тому, что оно лопается.) Но под бдительным оком любого нормального редактора рекомендовать классику к прочтению можно, только каким-то образом привязав ее к настоящему моменту. (Работаем в технике “на колу мочало”.)

Во-первых (см. выше: ум, блеск, вкус и т. д.), не привязывается. Во-вторых, я уже не такой юный, чтобы с чистой совестью ждать, пока по письмам мадам де Севинье начнут снимать сериалы. Мне проще изобрести концепцию. Почему сериал может быть информационным поводом, а моя концепция — не может? Почему визит какого-нибудь московского хмыря — повод, а двухсотлетие Вл. Одоевского — нет, и без концепции его не протащишь? Какое неуловимо далекое отношение московские хмыри, умеющие только отбирать, имеют к нашей внутренней жизни, предполагающей, что человек нечто откуда-то получает? Хорошо, пусть концепция. Я люблю писать программные документы.

Классическую литературу не читают ныне на следующих основаниях: 1) ее проходят в школе; 2) она многословна; 3) описываемые ею реалии мало что говорят современному читателю; 4) современная филология все равно не оставила от нее камня на камне. Все это не выдерживает критики, особенно пункт № 4. Современная филология напрасно полагает, что обезопасила себя, высадив на могилке классики густой лес осиновых кольев: с таким же успехом можно прыскать святой водой на Медного Всадника, ожидая, что он испепелится. Книжку (п. 2) можно выбрать потоньше, реалии (п. 3) творчески переосмыслять или игнорировать. Что касается урона, нанесенного народным просвещением, то это не больше, чем урон, нанесенный давним ночным кошмаром. Люди не перестают пить пиво только оттого, что когда-то им привиделось, будто они им захлебнулись.

Мадам де Севинье не марширует в ногу с нашим временем!!! Почему это не марширует? Куда она, позвольте узнать, делась? Отстать от современности невозможно хотя бы по той причине, что современность никуда не идет (современность не идет, а мадам идет, да еще как), и в какой бы точке движения вы ее ни застали, это будет энергичное и самоуверенное топтание на месте. Будет актуальность в дурном смысле: погода, курс доллара и вечно разоренные мостовые. Актуальны хулиганы, аборты, рак, не оправдавшие надежд дети, престарелые родители, деньги, зубы на полочку и все такое. Веселенькое дело: дома зубы на полочке — и в книжке зубы на полочке! Верните же внутреннюю жизнь, все, что нужно знать о психологии, морали, религии, ролевых играх. Человек сам для себя — вполне достаточный информационный повод; где он возьмет себя, если не в старинном романе? Не в зеркале (там этого нет), не в телевизоре (там этого нет и не будет).

Сейчас забавная ситуация: никому ни до чего нет дела. Парадоксальная ситуация: развитие стадного инстинкта дошло до предела, люди тем не менее предельно разобщены. (Можно написать: “духовно разобщены”, так будет благозвучнее.) Стоит ли удивляться, что нынешняя литература тоже исходит из презумпции, что она никому ничего не должна. А какой должна быть книга, чтобы расшевелить публику и не быть при этом откровенной пургой? Ответ: написанной так давно, что из нее выветрилось все актуальное и осталась словесность как таковая: набор чарующих слов и набор комплексов, равно не подвластных времени, — при условии, что время вообще существует.

Далее (философию побоку): читать книжки, написанные приблизительно до 1914 года, следует по двум равнопрагматическим причинам: это доставляет удовольствие и придает лоск. Удовольствие, как учит нас кодекс общества потребления, самоценно само по себе. Лоск необходим для того, чтобы блистать в свете. Чтобы блистать, необходимо быть снобом. Не бойтесь делать долгосрочные вложения. Снобизм в моде и никуда оттуда не уйдет.

Дорогие друзья, сноб — это не тот, кто морщится при имени Пелевина, похваливает Набокова, делает вид, что читал Пруста, и — краем уха слышавший, как что-то где-то прозвенело, — похож на В. Г. Белинского, изучавшего Гегеля в боткинских пересказах. Зачем доводить до невроза себя и окружающих? Нет, сноб должен искренне и самозабвенно интересоваться тем, чем — как ему кажется — не интересуется больше никто. А искренний самозабвенный интерес вынуждает читать Гегеля лично. Предварительно в достаточном объеме изучив немецкий язык. Но зато и самим снобом — ради его интереса — будут интересоваться все живее. Чего ж лучше? Сноб заливается, публика внемлет — а потом, когда репутация сделает свое дело, и заливаться не понадобится. Можно, конечно, с тою же целью — произвести впечатление — купить “бентли”. Но это слишком легкий путь к успеху.

Классику не мешало бы также читать писателям, традиционно самому невежественному подотряду образованных сограждан. Это же уму непредставимо, сколько там всего можно наворовать без опасности быть схваченным за руку. У вас и мысли появятся, и находки в области композиции, и стиль почище станет. (Может быть, для начала писателей следовало бы усадить за чтение Розенталя? Но я не мечтатель. Я жесткий, практичный, трезво мыслящий шарлатан.)

И утешает меня вот что: строят ныне тяп-ляп, и в самой глухой стене, будь то даже стена непонимания и насмешек, имеются каверны. Туда и следует колотить. Как именно колотить? Вынудить кого-либо прочесть какую-либо книжку можно либо из позиции общепризнанного арбитра элегантиэ, либо рассказав о ней так, чтобы зазудело прочесть. Рецензенты свежеизданного предпочитают позицию № 1, и я их понимаю. Но я не гордый, могу взять пренебрегаемый № 2. Я считаю, что рассказывать нужно забавно, с затеями и с воодушевлением. Я, знаете, даже о Прусте смогу рассказать так, что обхохочешься — вот до чего навострился. Если бы я мог без затей в одну руку взять свой книжный шкаф, а в другую — молоток и одним махом вколотить сию сокровищницу вам в головы, то так бы и сделал. Но не сделаю. Не потому, что гуманист (я не гуманист), а потому, что практичный, трезвомыслящий и т. д. Как там у Летова? “Живите дольше, рожайте больше”. Литература литературой, а на пушечное мясо всегда будет спрос.

ВЫБИРАЙ МНЕ ИЗ “АЙВЕНГО” ТОЛЬКО ЛУЧШИЕ СТРАНИЦЫ

На иной вкус лучшие страницы “Айвенго” — это история храмовника и прекрасной Ревекки. Так и зудит переписать: отредактировав безупречную нравственность романов Вальтера Скотта, отредактировав заодно несправедливую жизнь. (Кабы страницы не лучшие — чему б тогда зудеть?) История эта известна, из книжки в книжку ее разыгрывают романтический злодей и гордая красавица, Злодей, заметьте, тоже гордый. Только он через свою гордость идет во ад, а она — в святцы.

Она: Роза Сарона и Лилия Долин, дивная красота, оправленная в блеск драгоценностей; благородство осанки, голоса, взгляда; возвышенная и мужественная душа; деятельное милосердие. Он: опаленный мятежным пламенем страстей, наглый, своевольный; глаза — смелые, нрав — запальчивый, высокомерие — врожденное, свита — дикая, чужеземная, блистающая роскошью; на щите — летящий ворон держит в когтях череп, под ним надпись: Берегись ворона. Ну что, красивая пара — была бы.

Но она любит хлыща, блондина, черствое золотое сердце. И каждый знает, что надежды нет.

Зная, что надежды нет, выводы можно сделать всякие. Гнуть, например, как ни в чем не бывало свою линию. Если втуне пропало разбойничье ухарство — испробовать рыцарские подвиги. Подвиги не оценены как должно — сочетать плен в потайной каморке с уговорами. Вновь отпор? Тогда уже гроссмейстер ордена Лука Бомануар (конечно, нужно было додуматься спрятать еврейку в стенах прецептории) приготовит беду, грозящую раздавить обоих. Ставки растут. Всякая страсть начинает с доблестного тщеславия — на ристалище в Ашби, в интерьерах горящего замка, — а заканчивает Бог весть чем: готовностью приносить жертвы, отступничеством. “Быть с тобой” оборачивается “быть против всего мира”. Против всего мира? Да с удовольствием, лишь бы с тобой! И опять — раз за разом — он говорит: “Помиримся, Ревекка”. — “Помиримся, если хочешь, — отвечает она (и чуть ли не плечами пожимает), — но только на расстоянии”. И все, что делает после Бриан де Буагильбер, — одна отчаянная и обреченная попытка это расстояние (невеликое, непреодолимое) уничтожить.