Ну а те времена, что поближе? По свидетельству очевидцев — трогательных ныне старцев, — все они в те времена ужасно страдали и мужественно боролись: писатели, ответственные редакторы… даже журналисты. Буквально не покладая рук — точнее, пальцев, посредством которых, в посрамление законов анатомии, складывались затейливые дули. Но ведь благодаря им литература выжила! Не шутите так злобно. То, что выжило благодаря им, назвать литературой можно только в припадке последней жалости. Хорошо, а общественное самосознание? Интересное какое самосознание, куда же это оно делось, как только ему позволили зарегистрировать себя официально? Где плоды, по которым мы должны опознать сеятелей? Советская власть воспитала хотя бы: Зюганова и его достойных коммилитонов, а кого воспитали эти? Да вот хоть Чубайса. Ерунду говорите; Чубайс — очевидный самородок. Зато теперь и не рассказывает никому, как где-то с кем-то в каком-то сне боролся.
Вот представьте: мыльный пузырь выглядит красиво и убедительно на мрачном фоне грозовых туч — а интеллигенция смотрелась творческой на фоне “Перечня сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати, передачах по радио и телевидению”. (Публикацию чего только не воспрещал этот дивный документ! Под запретом закупочные цены на золото, принимаемое от старателей, общая численность доноров, численность неграмотных, шизофреников и безнадзорных детей, сведения о соотношении между себестоимостью обслуживания иностранных туристов в СССР и продажной ценой на туристские путевки, сведения о существовании исправительно-трудовых лагерей, сведения о спецпереселениях, а также сам этот термин, сведения о случаях посещения иностранными судами портов, закрытых для захода иностранных судов… Весь он пронизан военными тайнами и мистическим ужасом перед сводными данными — а вот параграфа про порнографию, или чистоту речи, или антисоветские высказывания, или устой № 3 мы не нашли. Антисоветские высказывания — это, должно быть, было в Конституции. А устой № 3, — наверное, в Моральном кодексе строителей коммунизма.)
Самым скверным нам представляется не наличие столь суровой цензуры, а сопутствующая ей чудовищная ложь. Как днем с огнем не достать было УК, так и советский цензурный устав был снабжен грифом “секретно” и выдавался цензору под расписку. (§ 232 воспрещает публиковать сведения об органах советской цензуры, раскрывавшие характер, организацию и методы их работы.) Сводит с ума не прямой запрет, а отсутствие ясности — и всегда хочется, чтобы ясность обеспечивалась не личным опытом, а общедоступным законом. Личный опыт идет вперед, пока ноги повинуются — он будет ловчить, хитрить, приспосабливаться, — и неминуемо проскочит пограничный столб между допустимым и недолжным. Но, вообще-то, люди пера не фарцовщики: в состязании шулеров и ловчил они рискуют своей бессмертной душой. И, закрывая тему маленьких людей с большими кукишами, грозно скажем: в развращенном мире каждый, кто несет добро посредством хитрых намеков и невнятных иносказаний, служит злу, за что и будет наказан по всей строгости морального и исторического законов. На помойку их — ненавистных Аполлону и истине граждан старше 1975 год рождения! Эк вы распорядились… что же тогда читать? Читайте неживых классиков. Это ваш вид на будущее? Вид на будущее… Пожалуйста, сколько угодно. История цензуры. Перспективы развития.
Отвечать на вопрос “Что будет?” нам всегда было непросто — даже учитывая нашу святую веру в то, что ничего нового быть не может в любом случае, — но вот вопрос “Чего не будет?” вызывает немедленный бодрый ответ: ничего хорошего! Отнестись к чему следует творчески и со здоровой — то есть подавляюще преобладающей — долей жеманфишизма.
Так что вы предлагаете? Мы ничего не предлагаем; наше амплуа — прийти на все готовое и сморщить нос. Нам и вам изначально дано распределение ролей: добрый пастырь, овца, овчарка, волк, все прекрасно. Непрекрасно только то, что забота пастыря и его собак об овцах тяжким грузом ложится вовсе не на овец и даже не на волков — которые в крайнем случае могут заступить на караульную службу, — а на персонажа, перечнем действующих лиц не предусмотренного. Это некто крайний, пребудущий таковым до скончания времен. Назовем его для наглядности человеком.
Вообще же “Британника” права: это история свободы и терпимости. Страшный сон — будто с книгами вот-вот сделают ужасное — перестал посещать сочинителей; Оруэлл, Брэдбери — всё в прошлом. Антиутопия обессмыслилась, полыхаюшие костры воспринимаются как пиар-акция. Это вы про Сорокина? Там был не костер, а унитаз. Да какая разница? Когда на площади в погожий день рвут и топчут книги, неужели автору, будь он хоть трижды Сорокин, не больно смотреть? А какие лица, какие глаза были у добровольцев из публики! Эти люди получали удовольствие от того, что топчут книгу, — неважно уже чья, и едва ли с бóльшим наслаждением топтали бы живое существо. Вы, похоже, распереживались сильнее, чем те, кого это прямо касается. Сбавьте эмоции, посмотрите на тиражи. Тиражи, разумеется, подросли… А все ж таки гонения делают мучеников.
Гонения? мучеников? Похоже, уроки Вяземского, о которых вы так долго распространялись, как раз вас ничему не научили; еще прогнозы хотите давать. А? да-а… Прогноз такой: предварительную официальную цензуру вряд ли опять введут, а вот ресурсы карательной будут использоваться полнее, чем сейчас. И с точки зрения тиражей это даже неплохо: цензура будет пиар-акцией для поднятия статуса литературы. Вам не кажется, что статус утрачен литературой безвозвратно, и лучше подумать, что станется с правом общества на информацию? Ерунда все это; тем, кто держит глаза и уши открытыми, жизнь в любом случае дает достаточно информации без какого-либо участия каких-либо СМИ. Вы считаете, что общество хочет знать и ваш вариант правды, мы считаем, что общество не хочет знать ничего. Диалог власти и общества — это разговор в мозгу шизофреника — или маньяка с зеркалом — или двух зеркал — выбирайте сами. А человеку, в сущности, все равно, кто именно его убивает: мент или бандит, мероприятия госаппарата или последствия чьей-то оппозиционной демагогии. Наличие же цензуры в узком смысле уродует жизни и души только тех, кто ей непосредственно подвластен; поэтому и беспокоятся сейчас они одни: литераторы — потому что у них амбиции, журналисты — потому что у них рейтинг. Да и беспокойство это скорее академическое; жизни, души — мы что-то слишком махнули. Вы не в первый раз замахиваетесь. Конечно. Нам все еще мерещатся те времена, когда добрые люди, бросив сочинителя в огонь, обязательно спасали пару экземпляров его книжки — а сочинителю только того и надо. А теперь сочинитель глядит, как его роман превращают в макулатуру, и замечает: “Это всего лишь бизнес. Ничего личного”.
Вот тут и рассуждай, утешает ли история.
Опубликовано в журнале:
«Нева» 2003, №12
