Марк кивнул со знанием дела.

— Вы это проверяли? Как вы добываете всю эту обрывочную информацию? Или Шелби вам тоже в чем-то признавался?

— Я сыщик. Как, вы думаете, я трачу свое время? В отношении оружия это было как дважды два. Фотографии в ее альбоме и квитанции о хранении оружия в его комнате во «Фрэмингеме». Он сам ходил со мной в понедельник на склад, и мы осматривали арсенал оружия. Его отец охотился на рыжих лисиц, он говорил мне об этом.

— И что? — Я ждал откровения.

— Согласно квитанциям на складе, ничто не сдвигалось с места более года. Большая часть оружия заржавела, на нем лежал слой пыли толщиной в дюйм.

— Конечно, человек может иметь оружие, которое он и не хранит на складе.

— Он не из тех, кто пользуется обрезом.

— Обрезом? — вскричал я. — Вы точно знаете?

— Мы ничего точно не знаем. — Он подчеркнул слово «точно». — Но где же используются стандартные патроны калибра 0,18 дюйма?

— Я не спортсмен, — признался я.

— Представьте себе, что кто-то таскает дробовик по улицам города. Где он его спрячет?

— Обрезами пользуются гангстеры, — заметил я. — По крайней мере, эти сведения я почерпнул из такого источника знаний, каким является кино.

— Лора была знакома с кем-нибудь из гангстеров?

— В определенном смысле слова, Макферсон, мы все гангстеры. У нас у всех есть свои конфедераты и свои заклятые враги, есть свои симпатии и антипатии. У всех нас есть прошлое, которое мы оплакиваем, и будущее, которое защищаем.

— В рекламном бизнесе они используют другое оружие, — заметил он.

— Если человек в отчаянии, разве он не может пожертвовать своим спортивным увлечением ради таких обстоятельств и покинуть привычную среду? Скажите, Макферсон, как можно укоротить ствол дробовика?

Моя просьба поделиться практической информацией осталась без внимания. Марк вернулся к своей сдержанности. Я заговорил о страховом полисе.

— Желание Шелби самому сказать вам о страховке — это, конечно, способ обезоружить вас своей милой откровенностью.

— Я так и думаю.

Характер звучащей музыки изменился. Моя рука с бокалом вина замерла на полпути к губам, я почувствовал, как бледнею. А на лице моего спутника сразу обозначилось замешательство.

Желтого цвета руки протягивали нам через стол чашечки с кофе. За соседним столом засмеялась женщина. Луна проиграла битву с облаками и отступила, не оставив следов своего медного блеска на зловещем небе. Воздух становился тяжелым. В проеме окна большого дома видна была тонкая фигура девушки, ее угловатый темный силуэт был резко очерчен в свете голой электрической лампочки.

Слева за столом напевала женщина:

Глядя ей прямо в лицо, я, оскорбленный, старался выбрать самый что ни на есть вежливый тон:

— Мадам, пощадите, пожалуйста, уши того, кто слышал эту изумительную песню в исполнении Тамары, и, будьте добры, откажитесь от неуклюжих попыток подражать ей.

Чтобы пощадить моих читателей, я не буду воспроизводить ее ответ и описывать ее жесты. Марк, прищурившись, внимательно смотрел мне в лицо, как ученый муж смотрит в микроскоп.

Я засмеялся и поспешно произнес:

— Эта мелодия для меня имеет очень большое значение. Даже став популярной, она не утратила чего-то особенного, присущего только ей. Знаете, Джерри Керн не написал ничего лучше этого.

— Впервые вы услышали ее, когда были с Лорой, — сказал Марк.

— Как вы проницательны!

— Я постепенно привыкаю к вашей манере, мистер Лайдекер.

— В награду, — пообещал я, — расскажу вам историю того вечера.

— Хорошо.

— Это было осенью 33-го года, тогда, знаете, Макс Гордон поставил на сцене «Роберту» — переложение Хаммерстайном-младшим книги Элис Дьюер Миллер. Пустяк, конечно, но, как мы знаем, питаться можно и взбитыми сливками. Это был первый выход Лоры в свет. Она была ужасно взволнована, глаза ее горели, как у ребенка, голос по-юношески срывался, когда я показывал ей то одну, то другую фигуру, которая до этого вечера представлялась этой маленькой девочке из Колорадо-Спрингс магической. На Лоре было надето шифоновое платье цвета шампанского и желтовато-зеленого цвета туфельки. Все это чрезвычайно хорошо гармонировало с цветом ее глаз и волос.

«Лора, милое дитя, — сказал я ей, — выпьем шампанского за твое платье». Она впервые в жизни его попробовала, Макферсон. Испытанное ею удовольствие давало мне ощущение, что Бог, должно быть, знает, когда превратить мартовские порывы ветра в апрельские и растопить снег.

Прибавьте к этому пышность и блеск постановки, прибавьте горько-сладостную пену песни, которую хриплым голосом под гитару исполняла девушка из России. Я чувствовал тепло маленькой ручки на своей руке, и вместе со звуками песни пожатие ее теплой руки приводило меня в экстаз. Вы считаете такое мое признание постыдным? Человек моего склада испытывает много мимолетных переживаний, я с одинаковым пылом воспринимал Девятую симфонию Бетховена и дешевые простенькие песенки, великие же мгновения нам даются редко. Клянусь вам, Макферсон, когда мы слушали вместе эту простую мелодию, то испытывали нечто такое, что испытывают немногие при более привычных проявлениях взаимной привязанности.

Ее глаза заволокла дымка. Позднее она сказала, что незадолго до этого была отвергнута ее любовь, — представьте себе, что кто-то может отвергнуть Лору. Полагаю, тот парень был вовсе лишен всяких чувств. Увы! У нее был низменный вкус в любви. После ее признания я припал к ее руке, такой маленькой, нежной, которая, как она говорила, могла быть и твердой, даже почти мужской. В нас так много всего намешано, Макферсон, что Природа, цитируя Шекспира, должна бы зардеться, когда она стоя провозглашает на весь мир: «Вот это человек!»

Музыка растекалась среди пыльных белых перекладин шпалеры, среди искусственных виноградных лоз. Я никогда раньше не говорил вслух и не писал о мечтах, наполнявших меня с того вечернего посещения театра вместе с Лорой, и теперь почувствовал какое-то ощущение доверительности, рассказывая об этом человеку, который сам испытывал ностальгические чувства к женщине, которую он никогда не видел живой.

В конце концов песня закончилась. Освободившись от печальных воспоминаний, я осушил бокал и вернулся к другой теме — теме убийства. К этому времени я достаточно овладел собой, чтобы обсудить разыгравшуюся в комнате Лоры сцену, свидетелями которой мы были, — то, как при виде бутылки «Бурбона» побледнел Шелби. Марк сказал, что собранные до сих пор улики были слишком шатки и непрочны, чтобы составлять суть обвинения против жениха.

— Скажите мне, Макферсон, по-вашему, он виновен?

Я высказался начистоту. И ожидал откровенности в ответ. Он же ответил мне дерзкой улыбкой.

Я стал взывать к его чувствам.

— Бедная Лора, — вздохнул я. — Какая ирония судьбы, если это был Шелби! Она с такой щедростью отдавала ему свою любовь, а тут такое вероломство. Эти страшные последние минуты перед смертью!

— Смерть была почти мгновенной. Через несколько секунд она уже была без сознания.

— Вам это приятно, Марк, не так ли? Вам приятно сознавать, что у нее не было времени сожалеть о любви, которую она отдавала?

— Я не высказывал такой точки зрения, — сказал он холодно.

— Не смущайтесь. Ваше сердце не мягче, чем у любого другого шотландца. Сэр Уолтер и сэр Джеймс были бы в восторге от вас. Скалистый пейзаж, холмы, надгробный камень…

— Но вы, американцы, вы также сентиментальны. — Его костлявые руки сжимали край стола. — Давайте еще выпьем.

Я предложил коньяк «Курвуазье».

— Заказывайте вы. Я не могу произнести это название.

После некоторой паузы он продолжил:

— Послушайте, мистер Лайдекер, есть вещь, которую я хочу знать. Почему она все время откладывала свадьбу? Она же была в него влюблена, по всей квартире были разбросаны его фотографии, и все-таки она все время откладывала это событие. Почему?