— Вы, значит, разочаровались в Дёблине?

— В сущности, я разочаровался только в самом себе. Я ожидал чего-то другого, чем то, что он, вероятно, хотел дать. Но упорство моего ожидания так ослепило меня, что я перепрыгивал через страницы и строчки, а к концу — через всю книгу. Поэтому я ничего не могу сказать о книге. Я очень плохой читатель.

В трех воскресных номерах «Прагер прессе» публиковалось сочинение Франца Блея[175] «Великий литературный зверинец». Автор описывал различных писателей и поэтов как рыб, птиц, кротов, зайцев и т. д. О Кафке было сказано, кроме всего прочего, что он особая птица, питаюищяся горькими корнями. О Франце Блее Кафка заметил:

— Это давнишний приятель Макса Брода. Блей — человек огромного ума и остроумия. Когда мы собираемся вместе, мы очень веселимся. Мировая литература дефилирует перед нами в подштанниках. Франц Блей гораздо умнее и значительнее того, что он пишет, И это совершенно естественно, ибо это только запись разговоров. А путь от головы к перу намного длиннее и труднее, нежели путь от головы к языку. Тут многое теряется. Франц Блей — восточный рассказчик историй и анекдотов, по ошибке попавший в Германию.

О сборнике стихотворений Иоганнеса Р. Бехера:

— Я не понимаю этих стихов. Здесь такой шум и словесная толчея, что никак не уйдешь от себя самого. Слова превращаются не в мосты, а в высокие непреодолимые стены. Все время натыкаешься на форму, так что к содержанию вообще не пробиться. Слова не сгущаются здесь в язык. Это вопль. И только.

О двух книгах Г.-К. Честертона — «Ортодоксия» и «Человек, который был Четвергом»:

— Это так весело, что можно почти поверить, будто он нашел бога.

— Смех для вас признак религиозности?

— Не всегда. Но в такое безбожное время нужно быть веселым. Это наш долг. Когда «Титаник» шел ко дну, его оркестр продолжал играть. Так отчаяние лишается почвы.

— Но судорожная веселость гораздо грустнее, чем открыто выраженная грусть.

— Верно. Но грусть безысходна. А речь идет о надежде, об исходе, о будущем — только об этом. Опасность длится лишь одно маленькое, ограниченное мгновение. За ним — пропасть. Если преодолеешь ее, все станет иначе. Все дело в мгновении. Оно определяет жизнь.

О Бодлере:

— Поэзия — болезнь. Сбить температуру еще не значит выздороветь. Напротив! Жар очищает и просветляет.

Прочитав чешский перевод воспоминаний Максима Горького о Льве Толстом[176], Кафка сказал:

— Поразительно, как Горький рисует характерные черты человека, не давая своей оценки. Я хотел бы прочитать его заметки о Ленине.

— Разве Горький опубликовал воспоминания о Ленине?

— Нет, он этого еще не сделал. Но я думаю, что он когда-нибудь непременно их опубликует. Ленин дружен с Горьким. А Максим Горький видит и все ощущает пером. Это видно по заметкам о Толстом. Перо не инструмент, а орган писателя.

В связи с процитированной Г. Яноухом фразой из книги Михаэля Груземана об авторе «Бесов»: «Достоевский — кровавая сказка».

— Некровавых сказок не бывает. Всякая сказка исходит из глубин крови и страха. Это роднит все сказки. Внешняя оболочка различна. В северных сказках не так много пышной фауны фантазии, как в сказках африканских негров, но зерно, глубина тоски одинаковы.

О Генрихе Гейне:

— Несчастный человек. Немцы обвиняли и обвиняют его в еврействе, а ведь он немец, и притом маленький немец, находящийся в конфликте с еврейством. И как раз это и есть типично еврейское в нем.

В беседе о книге «Человек добр» Леонгарда Франка: — В большинстве своем люди вовсе не злы. Люди поступают плохо и навлекают на себя вину потому, что говорят и действуют, не представляя себе последствий своих слов и поступков. Они лунатики, а не злодеи.

Кафка рассказал, что Георг Тракль отравился, чтобы уйти от ужасов войны. «Дезертировал в смерть», — заметил Г. Яноух.

— У него было слишком сильное воображение. Потому он и не мог вынести войны, возникшей главным образом из-за неслыханного отсутствия воображения.

После десятидневной болезни Г. Яноух пришел к Кафке в канцелярию и сказал, что чувствует себя гораздо крепче, чем до болезни.

— Оно и понятно. Вы перенесли встречу со смертью. Это укрепляет.

— Вся жизнь — лишь путь к смерти.

— Для здорового человека жизнь, собственно говоря, лишь неосознанное бегство, в котором он сам себе не признается, — бегство от мысли, что рано или поздно придется умереть. Болезнь всегда одновременно и напоминание, и проба сил. Потому болезнь, боль, страдание — важнейшие источники религиозности…

— Что вы читаете?

— «Ташкент — город хлебный»[177]…

— Изумительная книга. Я недавно прочитал ее за один вечер.

— Мне кажется, книга эта скорее документ, нежели произведение искусства.

— Всякое подлинное искусство — документ, свидетельство. Народ, у которого такие мальчики, как в этой книге, — такой народ нельзя победить.

— Но дело, вероятно, не в единицах.

— Напротив! Вид материи определяется количеством электронов в атоме. Уровень массы зависит от сознания единиц.

— Между евреями и немцами много общего. Они усердны, дельны, прилежны, и их изрядно ненавидят другие. Евреи и немцы — изгои.

— Возможно, их ненавидят как раз из-за этих качеств?

— О нет! Причина гораздо глубже. В основе своей это религиозная причина. У евреев это ясно. У немцев это не так явственно, потому что их храм еще не разрушен. Но это еще произойдет.

— Как так? Ведь немцы не теократический народ. У них нет национального бога в собственном храме.

— Так принято считать, в действительности же дело обстоит совсем иначе. У немцев есть «бог, который велит ковать железо»[178]. Их храм — прусский генеральный штаб.

Кафка рассказал, что пражский еврейский писатель Оскар Баум мальчиком ходил в немецкую школу. Обычно после занятий по дороге домой происходили драки между немецкими и чешскими школьниками. Однажды во время подобной потасовки Оскара Баума ударили пеналом по глазам, и у него отслоилась сетчатка, он ослеп.

— Еврей Оскар Баум потерял зрение как немец, каковым он, в сущности, никогда не был и каковым его никогда не считали. Может быть, Оскар — печальный символ так называемых немецких евреев в Праге.

В разговоре об отношениях между чехами и немцами Г. Яноух сказал, что для лучшего взаимопонимания обеих наций было бы хорошо издать чешскую историю на немецком языке.

— Бесполезно. Кто станет ее читать? Разве что чехи и евреи. Немцы определенно не станут, они ведь не стремятся узнавать, понимать, читать. Они хотят только владеть и править, а понимание — обычно лишь помеха на пути к этому. Угнетать ближнего куда легче, если ничего не знаешь о нем. Совесть тогда не мучает…

Тейлоризм и разделение труда в промышленности.

— Это страшное дело.

— Вы думаете при этом о порабошении человека?

— Речь идет о большем. Результатом такого чудовищного преступления может стать только господство зла. Это естественно. Самая возвышенная и наименее осязаемая часть творения — время — втиснута в сеть нечистых деловых интересов. Тем самым пачкается и унижается все творение, и прежде всего — человек, составная часть его. Такая «затейлоризированная» жизнь — страшное проклятие, которое может породить только голод и нищету вместо желанного богатства и прибыли. Это шаг вперед к…