В унисон с широкой социально-политической тенденцией, о которой мы писали ранее, большая часть паникерских рассуждений на тему СПИДа вертится вокруг проблемы риска. Государственные кампании в сфере здравоохранения и предупреждения в массмедиа, в которых говорится об «обмене телесными жидкостями», одновременно и достаточно конкретны, чтобы напоминать о фильмах ужасов, и слишком расплывчаты в своем уклончивом отказе точно назвать представляющие опасность телесные жидкости и действия, а также объяснить причины, по которым они опасны. Поначалу массмедиа пересказывали страшные истории о случайных уколах, сделанных медицинским персоналом, или страхи заразиться от глотка из общего церковного потира, или при поцелуе, или, как в случае с коллегами Мэджика Джонсона, опасения заразиться через его кровь [во время случайной травмы] на поле.[439] В этих историях с отвратительными подробностями сходятся все разновидности кошмарных сценариев на тему «обмена телесными жидкостями», намекающие на то, что некоторые способы заражения крайне маловероятны. По этой логике все телесные жидкости, по сути, оказываются «загрязнены». В этой связи не удивительно, что сексуальные практики, предполагающие «обмен телесными жидкостями» в малой степени или вообще его отсутствие, независимо оттого, насколько они безопасны, приобретают все большую известность. Так, например, садомазохизм можно рассматривать как форму контролируемой сексуальной опасности и возбуждения, но без обмена телесными жидкостями. Точно так же секс по телефону стал одной из бурно развивающихся сфер, основанных на запертой в карантин ментальности 1980–1990-х, выражающейся в формуле «Просто скажи нет!», — разрешенная форма электронного сношения, которая не дает телесным жидкостям перемешиваться.[440]

Вопрос о том, есть ли повод паниковать (по сути, оправдана ли хоть сколько-нибудь паранойя) сложными путями обсуждается на всем протяжении эпидемии СПИДа. В начале 1980-х годов в гей-сообществе разразились острые споры о том, как отнестись к апокалиптическим сценариям, которые стали исходить от эпидемиологов, — махнуть на них рукой или наоборот отнестись с повышенным вниманием. В 1983 году Ларри Крамер, один из самых влиятельных активистов того времени, в одной из своих статей настаивал на том, что «если эта статья не выбьет из вас дурь, значит, вы и правда в беде», поскольку, по мнению Крамера, это был единственный способ, при помощи которого геи могли изменить свой опасный, по его мнению, образ жизни, в особенности отказаться от своего пристрастия к бане.[441] Впрочем, другие предупреждали, что раздувать эсхатологическую панику и соглашаться с повальным закрытием бань значило поддаться реакционной программе новых правых. Похожий спор о том, следует ли отрицать, что СПИД является болезнью «геев» (или «черных»), делая упор на сам половой акт, а не на личности, или все-таки рассматривать СПИД как особую проблему отдельных групп, раз уж он по-прежнему больше всего поражает «группы риска», продолжился и в последующие годы.[442]

Обратной стороной эта трудная дилемма повернулась для гей-активизма тогда, когда мейнстрим решил признать СПИД угрозой. На протяжении первых нескольких лет эта болезнь считалась главным образом проблемой геев, и сравнительно мало делалось для изучения причин смерти людей или для продвижения способов, предотвращающих новые смертельные случаи заболевания. И лишь в 1987 году, в День благодарения (примерно шесть лет после начала эпидемии в Америке, на протяжении которых было зарегистрировано 25 644 погибших от СПИДа людей) президент Рейган поручил Министерству здравоохранения и социального обеспечения, как он эффектно выразился, «как можно скорее определить, насколько вирус СПИДа проник в наше общество».[443] В этом замечании сквозит логика заражения, приравнивающая вирус иммунодефицита человека к беспорядочным половым связям, угрожающим осквернить непорочное тело американского народа. Таким образом СПИД был вписан в риторику, разделяющую общество на «наше население» (читай: белое, гетеросексуальное, моногамное, не употребляющее наркотики, ориентированное на семейные ценности) и так называемые «группы риска 4Г». Впрочем, эта классификация претерпела изменения первый раз примерно в 1983 году, когда выяснилось, что носителями ВИЧ могут быть женщины и дети (а значит, вирус может быть среди «нас»), а потом летом 1985 года, когда обнаружилось, что Рока Хадсона лечили от заболеваний, связанных со СПИДом. Для широких масс это открытие означало либо то, что каждый из «нас» может оказаться «одним из них», либо то, что болезнь может захватить и «основное население».[444] Собственно, именно так и было сказано в редакционной статье в U.S. News AIDS // Practices of Freedom: Selected Writings on HIV/AIDS (London: Rivers Oram, 1994), 153–155. and World Report в январе 1987 года: «внезапно их болезнь стала нашей».[445]

Путаница вокруг деления на «тех, кто в безопасности» и «тех, кто рискует» привела к кризису понимания, ибо акцент сместился на заражение. Сенатор Джесси Хелмс, к примеру, настаивал на том, что «логический вывод из результатов анализов — перевод инфицированных на карантин».[446] Таким образом, к 1987 году официальная точка зрения, продвигаемая в разных изданиях по вопросам здоровья, переключилась на мысль о том, что потенциально под угрозу СПИДа попадали все, и паническая риторика стала нарастать. Однако отдельные авторы, преимущественно из числа правых, стали подвергать сомнению эпидемиологическую статистику и утверждать, что вероятность «гетеросексуальной чумы» лишь миф.[447] Эти заявления нередко приобретали форму иконоборческой риторики, свойственной конспирологическим разоблачениям, поскольку одновременно внушали ложное чувство безопасности тем, кто относился к «нормальному» обществу: они оказывались в безопасности только лишь благодаря своей гетеросексуальной ориентации (независимо от того, чем они на самом деле занимались). Кроме того, эти истории усилили панику вокруг «неестественного» поведения гомосексуалистов, которые, по мнению морального большинства, и навлекли на всех болезнь.

Однако в последнее время вопрос о том, были ли пугающие эпидемиологические сценарии ВИЧ-инфекции преувеличены в конспирологических целях, приобрел новое звучание. Все больше авторов начинают оспаривать устоявшееся мнение о том, что в Центральной Африке в зоне СПИДа проживает двадцать миллионов человек, зараженных ВИЧ, а также возражают против того, что инфекция будет распространяться и дальше. Так, Чарльз Гешектер, профессор истории стран Африки и Америки из Беркли, утверждает, что масштабы ВИЧ-инфекции в Африке крайне преувеличены, поскольку на этом континенте СПИД определяется иначе. Как и во всем мире, в Африке диагноз СПИД ставится в случае положительного анализа на ВИЧ и при наличии симптомов одной из нескольких болезней. Но, как утверждает Гешектер, в Африке на результаты ВИЧ-анализов полагаться нельзя. Более того, в перечень заболеваний, сопутствующих СПИДу, входят не только редкие оппортунистические инфекции*,[448] которые обычно связаны со СПИДом на Западе, но также и диарея, потеря веса и туберкулез. Иммунодефицит, вызванный недоеданием, — обычное для Африки явление, продолжает Гешектер, а значит, многие случаи обычных, хотя и столь же смертельно опасных заболеваний, записываются на счет СПИДа.[449]