Иваница же, огорченный невниманием суздальчанок и воспользовавшись веселым криком, поднявшимся за столом, попытался было ущипнуть одну из девчат, сделал это, как ему показалось, с такой ловкостью, что и сама девушка не заметила, чья это рука прикоснулась к ней, однако от всевидящего глаза князя Андрея ничто не могло укрыться, он замечал все и, когда выпил за здоровье своего отца, наклонился к Дулебу:

– Знай, лекарь, что мы часто с дружиной и с женами веселимся, но ни вино, ни жены нами никогда не овладевают до беспамятства. Вели своему человеку, чтобы не распускал рук.

– Он волен услышать это не только от меня, но и от князя.

– Лекарь, – заговорил Долгорукий, видно заприметив, что между Дулебом и князем Андреем завязывается новая стычка, – будь веселее за столом, у нас не любят хмурых людей. Хмурым никогда не верим.

Дулеб улыбнулся.

– Вот так! – воскликнул Юрий. – Налейте-ка лекарю суздальского нашего меду!

– Я улыбнулся, вспомнив слова одного святого человека, – сказал Дулеб.

– Такие слова всегда поучительны, – с вызовом, показавшимся неуместным и ему самому, промолвил князь Андрей.

– Что же сказал святой человек? – вяло поинтересовался Ростислав, который изнывал от тоски за столом, еще только сев за него, и не скрывал ни от кого своей тоски.

– Сказал, что тот, кто занимается лишь разглагольствованиями, скаканием и ржанием, уподобляется жеребцу.

– Это не наш святой, – засмеялся Юрий. – Ибо почему бы он должен был так пренебрежительно относиться – не говорю уже к человеку – к жеребцу! А ну, чашник, не найдется ли у тебя чего-нибудь про жеребца?

– Про суздальского? – охотно вскочил чашник.

– Про суздальского!

– Притча такая. Да и не притча это, а быль. Продал один наш боярин, а кто – не скажу, боярину киевскому, а какому – тоже не скажу, ибо не бояре суть важны здесь, – продал, стало быть, наш боярин боярину киевскому буланого суздальского жеребца.

– Того, от которого моя кобыла? – прищурил глаза Юрий.

– Может, и того. Ну, продал, и отвели жеребца в дальнюю даль, за Днепр, на сочные да сладкие травы, слаще которых, говорят, нет в целом свете. Это так говорят, а я не знаю, ибо конем не был, если стану когда-нибудь, то, может, и попробую, тогда и другим скажу, какие это травы. Ага. Вот и стал пастись этот наш жеребец на тех травах да лакомиться, а уж где жеребец, то там и кобылица, ибо для того же и жеребец, чтобы возле него кобылицы были, а тут еще и жеребец, купленный для известной работы, без которой перевелось бы все конское племя. Так. Долго ли, коротко ли все это было, с весны началось, а там и зима, и снега, и занесло наш залесский край снегами так, что и птица не пролетит. Но вдруг заржало, затопало возле боярского двора, застонала земля, ударили копытами в дубовые ворота. Выбежал боярин, взглянул: его жеребец! Пробился сквозь снега, оброс длинной гривой, одичал и разъярился, а дорогу домой нашел, сбежал со сладких пастбищ, да только бежал не в одиночестве, а заманил с собой сотню, а то и целую тысячу киевских кобылиц – может, вывел с той земли всех боярских кобылиц, уже и неведомо, что он там им наворковал в уши на своем конском языке, а только отважились они пойти в другую землю, послушно следуя за своим повелителем. Вот каким был суздальский жеребец!

– Да и еще ведь есть такие? – весело спросил князь Юрий.

– Сколько хочешь, княже.

– Есть, да и еще будут!

Они сидели долго, встали из-за стола оживленные, веселые, даже Ростислав малость расшевелился и согнал с лица кислую усмешку. Дулеб пошутил, что перестает уже быть лекарем, ибо стал чревоугодником, а Иваница нетерпеливо выжидал, когда освободится от пристальных княжеских глаз и пойдет спать, куда ему укажут, следуя за одной из тех девиц, которые будут нести свечу сквозь длинные темные переходы; чем длиннее будут переходы, тем больше вероятности, что по дороге может случиться что-нибудь приятное.

Снова распоряжался всем темнолицый Гюргий – тысяцкий, который, когда была убрана половина свечей, в полутьме казался живой окаменелостью, и если бы кто-нибудь сказал, что живет этот человек на земле уже девятьсот лет, подобно библейскому праотцу, то вряд ли кто-нибудь стал бы против этого возражать.

– Тебе, княже, приготовлены кони, – сказал тысяцкий Долгорукому.

– Поедем со мной, – обратился Юрий к Дулебу и Иванице. – Здесь оставаться не хочу. Спрячу вас в Кидекше.

– А что это такое – Кидекша? – отважился спросить Иваница, будучи не в состоянии подавить свое разочарование. Снова куда-то ехать, бросать тепло, уют, бросать этих белолицых, глазастых, тонкостанных! Зачем и ради чего?

– Кидекша – село над Нерлью, а в нем – двор мой. Там спокойнее и надежнее. Спрячу вас там. Ибо исчезновение ваше для меня и нежелательно и невыгодно. Вы исчезнете, а обвинение останется. А зачем оно мне? Сам ты выдумал, лекарь, обвинение, сам и снять должен.

– Веришь, что сниму? – взглянул на князя Дулеб.

– Не верю, а знаю. Мы с тобой в этом деле равны. Ты никогда не видел монашка, и я тоже не видел. Равно как и сына дружинника.

Ехали в темноте молча. Кони шли легко и охотно, дорога показалась короткой – еще не успели оставить за собой суздальские ворота, как забелели на высоком берегу над тихой речкой каменные строения, видно по всему – еще и не законченные, не огороженные валами, ничем не защищенные, но если присмотреться вблизи, то довольно неприступные сами по себе: толстые могучие стены, высоко от земли узенькие окошки-бойницы, непробиваемость и непроницаемость, будто в лице слепого.

Не сказал бы Дулеб, что ему хотелось провести ночь (да и как знать, одну лишь только ночь!) в таком месте; немного успокаивало присутствие князя Юрия, которое могло обернуться и к лучшему, и к худшему тоже. Еще более мрачным предчувствием наполнилось его сердце, когда подъехали они к каменному княжескому жилищу. Здесь не было торжественных приветствий, не выходил навстречу тысяцкий или княжеский тиун, коней отпровадили те, кто ехал с ними да с князем, тяжелые, кованные железом двери открыли чьи-то невидимые руки, в просторных сенях не было ни одной живой души, лишь горели толстые восковые свечи, горели каким-то красным огнем, пуская поверх заостренного пламени черные хвосты дыма, которые плотными свитками двигались в темном пространстве над головами тех, кои вошли, угнетая их своей тяжестью.

И вдруг метнулось из тихой темноты что-то белое, взмахнуло странными, цвета светлой меди волосами, крикнуло: «Отец!» – уже повисло на шее у князя Юрия, а он неумело расставил руки, наклонился, стоял неуклюже и растерянно, так, словно боялся уронить на землю это белое существо, чтобы оно не разбилось, будто хрупкое заморское стекло.

«Отец!» – крикнуло оно еще раз, и засмеялось, и закрыло бородатое лицо Юрия своими медными волосами, такими мягкими и ласковыми, что Дулеб даже на расстоянии почувствовал их мягкость и ласковость, про Иваницу же лучше умолчать, ибо что здесь скажешь!

Тогда Юрий, опомнившись, легко поднял девочку, поставил ее между собою и Дулебом, сказал:

– Дочь моя. Княжна Ольга. Должна бы спать уже, да не спит. А это, Ольга, лекарь из Киева, Дулеб.

Дулеб поклонился.

– А это Иваница.

– Вот уж! – вздохнул Иваница, не зная, куда спрятать свои руки, такие ловкие и умелые всегда, когда приходилось иметь дело с девчатами, и вовсе ненужные сейчас, перед этой тоненькой девочкой в наброшенной на плечи белой шубейке, мягкой и пушистой, с невиданными светло-золотистыми волосами и проницательными детскими глазами, перед которыми чувствовал себя совершенно безоружным и словно бы нагим, что ли.

– Ты приехал, чтобы взять меня с собой? – спросила Ольга голосом ломким по-детски, но уже с подлинно женским оттенком привередливости. – Ты же не был у князя Ивана. Возвратился, чтобы взять меня с собой?

– Не доехал. Да и не знаю, выберусь ли теперь. Есть дела, которые не могут ждать.

– Ты поедешь и возьмешь меня с собой.

– Где Евфимия? – спросил Юрий.