По поверьям, полевики часто встречаются именно у межевых ям. Спать здесь нельзя и потому, что дети полевиков («межевички» и «луговики») бегают по межам и ловят птиц родителям в пищу, а лежащего на меже могут задушить <Максимов, 1903>.

На Ярославщине считали, что полевики любят появляться у межевых ям, на перекрестках. «В поле идет он (полевик — М. В.) с тычинкой равен, под межой хоронится, а в лес идет — с сосонкою равен» (Смол.).

Видимо, такому полевику-межевику и оставляли в ночь под Духов день приношения в поле, у рвов: пару яиц и краденого («чтобы никто не видел») безголосого петуха, иначе «полевик истребит весь скот» (Орл.).

Полевик-межевик — «подземный хозяин», обитающий у межевых ям, рвов; он влияет не столько на само поле, сколько на благополучие людей (может «навести» болезнь, погубить скот).

На Вологодчине и Новгородчине скот поручали попечению полевых хозяев, полевого хозяина батюшки, полевой хозяйки матушки (Волог.). «Выгоню скотину и первым долгом прошу полевого, ведь в поле-то он хозяин: „Полевой батюшко, полевая матушка, со всеми малыми детушками, спасибо, что сохранили мою корову“» (Новг.).

В поверьях Старорусского района Новгородской области (как и в некоторых других местностях России — на Ярославщине, Смоленщине, Вологодчине) полевой хозяин смешивается с лешим. Он живет в лесу, «песни поет», «водит» людей, «всяким может показаться: и молоденьким, и старым, даже знакомым человеком» (Новг.). Основанием для такого смешения послужило, по-видимому, и расположение полевых угодий среди лесов (в лесах), и представление о покровительстве и лесных, и полевых духов домашней скотине. «Один раз я на дворе обряжалася, и убежал боров. И потеряли его, не могут найти. Я спросила у бабки, а она говорит, иди возьми хлеб, три копейки, встань на дороге, по которой он бежал, и скажи: „Хозяин полевой, я тебя хлебцем и золотой казной, а ты пригони мне борова домой“, — и кинуть (хлеб и деньги) через правое плечо. Сделала, вечером гляжу, боров-то пришел. Его леший пригнал. Если что потеряется, тоже так скажешь, и поможет. А полевая бывает хорошая, а бывает злая» <Черепанова, 1996>.

Упоминания о полевой хозяйке в поверьях XIX–XX вв. немногочисленны. Чаще всего (в паре с полевым хозяином) она фигурирует в почтительных обращениях — с просьбой помочь, сберечь скот и т. п. Ср.: «Хозяюшка полевая (хозяин полевой), помоги мне!» (Смол.)

Очень своеобразная (и единичная пока) характеристика полевой хозяйки, отождествляемой с птицей, содержится в быличке записи 1990 г.: «У нас аисты живут. Свалилось гнездо их, я пришла, гнездо подняла, птенцов-то поранило. Я подняла их повыше, и тут мальчишка взял аистенка, хотел отнести поиграть, а я ему говорю, снеси обратно, вдруг он и есть хозяйка полевая. Он его отнес, и вдруг поднялся ветер, вырвало у их дома (того мальчика) лестницу. И улетела она, хозяйка-то полевая, к лесу, и так вояла, что страшно было» (Новг.) <Черепанова, 1996>.

В рассказе крестьян Смоленщины (вариант популярного в разных губерниях России сюжета) полевая хозяйка, поляха, выходит из кустов. Она похожа на обычную женщину — «простоволосая, беленькая». Поляха указывает крестьянкам, где найти потерявшихся телят и просит передать домахе весть о смерти поляхи (в вологодском варианте былички упоминаются стожиха и кутиха). На Владимирщине этот сюжет отнесен к полевому: «Шла баба полем и слышит голос: „Тетка, пожалей меня, я умираю…“ — „А кто ты сам-то будешь?“ — спросила она. „Это я, Полевой. Поди домой, скажи Домовому, что его брат Полевой помер…“ Испуганная баба, еле переводя дух, прибежала домой, и только что начала рассказывать у себя под окном окружающим, как окно вдруг само открылось и оттуда с шумом вылетело что-то страшное. Это, значит, Домовой полетел прощаться с Полевым» <Смирнов, 1927>.

Образ полевого — духа и «хозяина» сенокосных угодий, зреющего поля — в поверьях размыт. Он может в полдень «окликать голосом хозяина» (которому принадлежит поле) (Новг.); не любит, чтобы на поле ругались (Моск.); «пугает, но не трогает» (Новг.). «Саморощен клевер скошен был. Мать говорит: „Сходи, сграбь“. Я пошел грабить. Вдруг засинело, гром загремел. Он (полевой хозяин) вышел со ржи, говорит: „Уходи домой“. А я думаю, нет, я сграблю, немного осталось. Он опять: „Тебе сказано, уходи домой“. Я бросил грабли и побежал. Бабкам рассказал, оны сказали, это перед нехорошим. А был он как мужчина, только такой седой» (Новг.) <Черепанова, 1996>.

Ярославцы по окончании жатвы несколько несжатых колосьев связывали и с поклоном оставляли их полевому хозяину (по таким «несжаткам» могли гадать о судьбе семьи: если по три ростка собираются «в чет», то все останутся дома — В. Поволж.).

Во многих районах России этот обряд именовался «завивание бороды» (бороды Волоса, св. Ильи, св. Николая, от которых также зависели урожай, плодородие). Ср. также выражение, «сохранившее старинную форму винительного падежа»: «хлебная борода завить» — «сжать и убрать зерновой хлеб в поле»; «сенная борода завить» — «сметать и поставить сено в стога» (Арх.) <Буслаев, 1861>.

Очевидно, что колосья в подобных обрядах не столько борода человека, сколько «борода» самого поля. Возможно, что более или менее определенный образ полевого хозяина не сложился в верованиях русских крестьян и потому, что в XIX в. и вплоть до начала XX в. они продолжали почитать живым существом, дарующим урожай, самую землю, поле; отмечали праздники, «именины» Земли, приносили ей дары. Поэтому образ полевика — «живого поля», с одной стороны, размыт, как и облик волнующейся нивы, а с другой — оттеснен другими «хозяевами» полей и плодородия — Пресвятой Богородицей, святыми Ильей и Николаем. В лесных районах России, где поля находились «в тесном окружении лесов», отвоевывались у них, «хозяином» поля иногда предстает леший.

Появляющийся на межах, перекрестках, обочинах дорог, у рвов и ям полевой любит «шутить» над путниками: «водит», заставляет плутать, пугает (а иногда даже топит) людей, свистит, хлопает в ладоши, «мелькает искрами», кидается головешками.

«Это было лет пятнадцать назад, я была в гостях на родине, пробыла там целый вечер; часов около двенадцати собралась и поехала домой, мне дали в провожатые работника Егора, ехать нам было верст шесть. Это было зимой, на Святках. Не доезжая до деревни версты полторы, вдруг видим, что недалеко от нас в стороне, в мелком лесочке, разложен огонь и круг этого огня народ — несколько человек. Мы оба смотрим в ту сторону и вдруг видим, что из лесу к нам какой-то шар величиной с голову, и как раз лошадь наша запнулась об этот шар и запуталась. Мы видим, что этот шар рассыпается на огненные искры. Завертки у оглобель саней как не бывало, будто кто нарочно их обрубил. Мы до такой степени оба с работником перепугались, не можем слова выговорить. Кой-как одну завертку кушаком привязали, а другую оглоблю работник держал в руках, пока не доехали до поля. Тут уж кое-как работник привязал и другую завертку, и доехали до Большого Двора, а тут и перекрестились: „Слава тебе, Господи!“ — рядом и наш дом. Работнику наказывали только меня проводить да сейчас же вернуться назад, да где тут, мы так испугались, да хоть что дай, так не пошел бы он домой ночью… Вот поутру, идя домой, он зашел и на то место, где мы видели сидящих людей, — нет, никакого следу не оказалось, а на том месте, где споткнулась лошадь, только и остался след. Полагаю, что над нами пошутила нечистая сила — полевики грелись да говенькой [головней] в нас и пустили» (Новг., Череп.).

В повествовании из Рязанской губернии полевой, сидя на кочке, «ковыряет» лапти. В целом же рассказов о встречах с полевиками в XIX и особенно в XX в. записано значительно меньше, чем о встречах с лешими, водяными.