– В том-то и дело, что нет.
– В каком смысле?
– В каком, в каком! Неужели не ясно? – Она воздела руки в жесте театральной капитуляции перед непонятливостью взрослых. – Я переслушала все, что только удалось найти: Вагнера, Берлиоза, Чайковского! Ходила в музыкальный салон, бегала по друзьям и знакомым, обращалась даже к их родителям. И ничего! У Британи отец играет в филармонии, так я ему напела, и он тоже не узнал! Короче, полный провал. Я не могу тебе помочь, прости.
Я вздохнула. Закусила губу.
Что можно сказать на такое?
Уставившись на плавающие в стакане с молоком крошки, я долго смотрела на них, пока они не расплылись у меня перед глазами. Сквозь слезы взглянула на детское лицо, полное ангельского непонимания собственной безмерной доброты.
– Спасибо…
– В чем дело? – удивилась Кейси.
Я попыталась справиться с собой, но слезы теперь уже катились по щекам.
– Ни в чем… я только… чтобы кто-то… ради меня… Я бросилась в ванную, оторвала от рулона побольше бумажных полотенец, вытерла лицо, высморкалась и сочла наконец возможным вернуться.
– Вы, взрослые, такие странные, ей-богу, – высказалась девочка. – Что такого особенного я сделала? Ты же почти член семьи!
– Хватит! – взмолилась я, понимая, что сейчас последует новый фонтан слез. – Ты что, хочешь сжить меня со свету?
– Вот я и говорю, странный вы народ, взрослые, – философски заметила Кейси. – Чуть что – в слезы.
– Да, мы такие, – согласилась я, улыбаясь дрожащими губами. – Не смотри так, ничего страшного не происходит. Я не рассопливилась и не спятила, просто… – Слезы набежали снова, но на этот раз мне все же удалось сладить с расшалившимися эмоциями. – Просто я люблю тебя, вот и все!
– Ах это. – Кейси рассмеялась, прыгнула на мою сторону кровати, повалила меня и стиснула в объятиях. – Я тоже люблю тебя. И что тут особенного?
Отвечая на ее объятия, я вдруг испытала первый в своей жизни момент сокрушительной, безрассудной, всеобъемлющей любви, которую свойственно испытывать только родителям к детям. Это было как удар молнии, как ослепительная вспышка, мощная сила, подчинившая себе все остальные чувства. В этот миг я не колеблясь встала бы на пути несущегося экспресса в попытке заслонить Кейси собой. Не раздумывая, я убила бы любого, кому взбрело бы в голову причинить ей вред. В этот миг я знала, что не перестану любить ее, сколько бы ошибок она ни совершила, с каким бы уродом и неудачником ни укатила от меня на мотоцикле.
Ну как тут было удержаться от слез! Я поспешно бросилась к сильно похудевшему рулону бумажных полотенец.
– Это слезы счастья!
– Да? Ну тогда ладно. Тогда, значит, с тобой все в порядке.
Слова Кейси заставили меня призадуматься. Когда девочка понесла поднос к двери, я поднялась ее проводить.
– А знаешь, ты права, со мной действительно все в полном порядке.
Когда Кейси ушла, я снова легла на постель и обратила взгляд к четырем наклейкам, упрямо торчавшим на стене. Сияла ту, где значилось «Повидаться с родителями», и долго смотрела на нее, удивляясь тому, что несколько простых слов могут иметь такое громадное значение.
Однако цель еще не была достигнута, поэтому наклейка вернулась на свое место, а я взялась за телефон, чтобы заказать билет до Нью-Йорка на ближайшую субботу.
Летать я просто ненавижу – не могу взять в толк, как многотонная стальная махина, набитая сложным оборудованием и сотнями человеческих тел, может часами оставаться в воздухе только потому, что движется достаточно быстро. Нет, я, конечно, понимаю, что миллионы и миллионы таких махин взлетают и приземляются в самых разных точках света, понимаю и то, что, по данным статистики, самолет безопаснее автомобиля, по все равно не могу удержаться, чтобы, судорожно вонзив ногти в подлокотники, с ужасом не думать о том, что он с воем и ревом ринется вниз, стоит мне хоть на миг отвести взгляд от облаков за окошком.
Однако вопреки всем страхам и в полном соответствии с заверениями стюардессы мы без проблем приземлились в аэропорту Нью-Йорка. Кстати, я и не знала, что теперь они именуются бортпроводницами. Я попыталась придумать какой-нибудь заковыристый синоним к слову «пассажир», но вскоре поняла, что это ничуть не отвлекает от страхов и дурных предчувствий, махнула на все рукой и переключилась на кроссворды.
Мой обратный рейс был оплачен, однако дата не была фиксирована. Я могла улететь сегодня же, а могла задержаться, на сколько сочту нужным. Боне и мои подчиненные (то есть феи и эльфы) заверили, что уголок некоторое время обойдется и без моего участия, Элизабет и дети пожелали мне доброго пути, и теперь единственным поводом для тревоги оставалась неопределенность: было абсолютно неизвестно, что меня ожидает – счастливое воссоединение или ледяное неприятие.
Итак, мы приземлились, и время пошло.
Уже на полпути к Чаппакуа, сидя за рулем взятой напрокат машины, я усомнилась в правильности своего решения нагрянуть, как снег на голову, без предварительного звонка. Двадцать третьего декабря родители могли быть где угодно. Отец давно отказался от хлопотной практики в мегаполисе, основал небольшой бизнес в родном городе и завел привычку на Рождество брать долгий отпуск. Родители могли отправиться в Гобокен, к тете Маргарет. Могли поддаться жажде развлечений и купить рождественский тур по Нью-Йорку. Могли просто выйти, скажем, в кино. Иными словами, они могли оказаться где угодно, только не дома.
В таком случае вся поездка пойдет кошке под хвост, думала я. Вернусь ни с чем, наклейка останется на стене и…
Цепь мрачных мыслей оборвалась – я увидела освещенные окна.
Мои родители были дома.
Сквозь громадное окно гостиной, на котором отродясь не водилось гардин, можно было видеть отца, который, сидя в кресле, читал газету. Из кухни вышла мама, добавила ему в бокал немного вина и склонилась, чтобы принять поцелуй благодарности – милый ритуал, который помнился мне с незапамятных времен. Мое сердце внезапно кольнула острая тоска по всем этим семейным ритуалам, по всему тому, кто когда-то воспринималось как рутина. Забросив сумку на плечо, я приказала ногам двигаться, нести меня на знакомое крыльцо, к двери. Я и не предполагала, что они вдруг так ослабеют и будут буквально подкашиваться.
Нажав кнопку звонка, я прикинула, не смыться ли, пока не поздно, но, увидев отца, который, как обычно, выглянул в узкое боковое окно, чтобы узнать, кто у дверей, тут же забыла обо всем. Он сдвинул брови, отошел, но тут же выглянул снова, и я поняла, что наконец узнана.
Не без труда – видимо, из-за морковных волос. Разумеется, он не припоминал, чтобы они с мамой произвели на свет серную спичку. Я сконфуженно поежилась. Дверь отворилась, и отец появился передо мной – высокий, седой и безмолвный.
Не зная, с чего начать, я сняла с плеча сумку, достала бутылку «Шивас ригал» и протянула ему, как трубку мира.
– Вот, это тебе…
Это прозвучало придушенно. Отец принял бутылку и некоторое время разглядывал, словно не зная, что с пей делать. Потом посмотрел на меня.
– Спасибо! – сказал он и улыбнулся.
Просто чудо, какой великий смысл, какая сила заключена в отцовской улыбке. Я даже не сразу заметила, что плачу, – не женщина, а неиссякаемый источник слез. Однако надо было приступать к тому, ради чего все и затевалось.
– Прости… – прошептала я. – Мне так жаль, так жаль…
Тут по щеке отца скатилась одинокая слезинка, и это подкосило меня окончательно. Я разрыдалась в голос, а он привлек меня к себе и поцеловал в макушку, как делал всегда в момент моих величайших побед и поражений.
– Тебе не о чем сожалеть, моя хорошая, – сказал он куда-то в мои невозможные морковные волосы.
– Джонатан!
Голос у мамы был встревоженный, и она безуспешно пыталась заглянуть через плечо отца. Тот разжал руки и слегка отступил, предоставляя ей свободный обзор.
Мне показалось, что мы смотрели друг на друга очень долго. Оно и понятно: восемь долгих лет и совсем иная прическа могут изменить кого угодно до неузнаваемости, даже в глазах близких. Затем мамины брови взлетели вверх. В поисках подтверждения она посмотрела на отца, и когда тот кивнул, замерла, комкая передник.
