Власть в его руках была огромная. Около него вечно крутились два чухбы–телохранителя, как услужливые собаки, готовые выполнить любое его приказание. Чухбы развлекали господина разными хабарами, не гнушались и доносить на крестьян. По вечерам они сидели у его постели, рассказывали сказки, пока сон не окутывал глаза наиба, и тогда на цыпочках уходили из дома, молясь Аллаху, чтобы властителю снились только хорошие сны.
Вот так и жил Фатах, среди раболепия и праздности. Два раза в году собирал он дань с бедняков. Отвозил ее губернатору в Темир–Хан–Шуру. Однажды у источника увидел он черноглазую Заиру. «Откуда эта красавица?» — спросил наиб.
Верные его чухбы доложили с готовностью, что Заира дочь Али–Булата, живет на хуторе с теткой, сестрой умершей матери. В ауле появляется редко, поэтому господин и не видел ее. Есть у нее и жених — сын мельника— Гасан–Гусейн.
— Знать не хочу никакого жениха, приведите ее сегодня к вдове Зутаржат, — приказал Фатах.
В тот же вечер Заира исчезла из аула. Разозлился наиб, такого непослушания он еще не видел. Велел он оседлать лошадей и тут же помчался на хутор. Услышав стук копыт, Заира почуяла недоброе и спряталась в стоге сена. С гиканьем ворвались Фатах и его верные чухбы во двор. Весь дом обшарили, а красавицу не нашли. Рассвирепевший наиб раздумывал, что бы еще предпринять, как вдруг опять послышался стук копыт и на взмыленном коне появился Гасан–Гусейн. Под буркой у него прятался кинжал.
— Асалам алейкум, наиб, — обратился он к Фатаху. — Какие неотложные дела привели тебя среди ночи на этот хутор?
Ястребом взглянул на парня наиб и испугался — сколько ненависти увидел оп в ответном взгляде.
— А ну, связать чертова сына, — крикнул Фатах своим телохранителям. Те бросились было к Гасан–Гусейну, но сильный удар палки отбросил их назад.
— Ах вот ты как! — Наиб сам двинулся к непокорному и в то же мгновенье отпрянул назад, взвыв от боли — палка и на этот раз пригодилась Гасан–Гусейну. Но как устоять одному против троих? В конце концов жених Заиры был связан крепкой веревкой и увезен прямо в Тамир–Хан–Шуру. Наиб сочинил дознание — акт о злых замыслах «бунтаря». Шариатский суд был не долог. Приговор — Сибирь.
Позднее дедушка спрашивал друга, почему он не вынул кинжал в ту страшную ночь. Гасан–Гусейн отвечал: «Эти шакалы не достойны кинжала. Палка им была в самый раз!» Было это уже в семнадцатом году. Друзьям рассказывал он, как встретился с Лениным в далекой сибирской ссылке, как воевал с белыми в Иркутске, на Дону, подавлял чехословацкий мятеж на Урале. Сюда Гасан–Гусейн вернулся с особым заданием — поднять горцев на борьбу с лжеимамом Гоцинским и полковником царской армии Алихановым. Вместе с дедушкой он организовал из бедняков партизанский отряд. А в это время Фатах во главе банды головорезов из сынков богачей спешил на помощь Гоцинскому. Ох, как испугался он революции в России. Виданное ли это дело— свергнуть царя — помазанника божьего с престола! Этак вся голь почует свою силу и тогда конец прежней жизни.
По склонам гор, по узким ущельям двигались партизаны по пятам банды Фатаха. Однажды отряд уже почти напал на след бандитов. Засели они в чеченском селе, это были уже жалкие остатки разбойничьей банды. Всех перебили партизаны, но сам Фатах в женском платье позорно бежал, бросив своих на произвол судьбы. Ходили слухи, что скрылся он в Грузии, а позже переправился в Турцию. Но это никого уже не интересовало.
С красными знаменами вернулись в родной аул партизаны устанавливать Советскую власть. Секретарем партийной ячейки стал Гасан–Гусейн, председателем комитета бедноты дедушка, а крестьянским комитетом руководил Муса–Хаджи.
— Вот этот самый Муса–Хаджи, дорогие мои, — мой верный друг, — улыбнулся в усы дедушка, — а сейчас разбойник Черный Зурканай. Вот, вот что с ним только сделала Раисат! — Дальше дедушка рассказывал так: — Мы отобрали землю у богатых, конфисковали мечети, скот забрали в крестком и раздали беднякам. А в один из осенних дней сыграли свадьбу Гасан–Гусейна и Заиры. Ох, какая красивая была невеста! Как сейчас вижу ее в белой шали, красном платье. Сидит она среди подруг, и ярче звезд горят ее глаза от счастья. Мы все вчерашние красные партизаны, при всем своем оружии сидели с женихом за праздничным столом. Стол этот не ломился от угощений — первая свадьба первого коммуниста не похожа была на свадебное торжество богачей, но уж веселья было хоть отбавляй! Играли зурна и барабан, песен перепели — не в счет, а Муса–Хаджи и танцевал, и стрелял в воздух в честь жениха и невесты. А уж когда Заира вышла в круг танцевать с Гасан–Гусейном, показалось мне, будто солнце взошло во двор, птицы на лету замерли — засмотрелись па нее, такая она была красивая и счастливая!
— Да уж совсем захвалил меня, старый! — застыдилась тетя Заира. Лицо ее зарумянилось от смущения и сразу помолодело, будто и впрямь вернулось то далекое время.
— Не стыдись, Заира, ты свою красоту берегла с честью, — ответил дед и продолжал: — Вслед за первым большевиком, мы тоже сыграли свадьбы. Мечтали мирно трудиться, укреплять Советскую власть. Но враги не дремали. Однажды ночью стуком в окно меня разбудил Муса–Хад–жи. Увидев его, я понял, не зря пришел, нюх был у него на врагов, что у овчарки на дичь. Не зря же командир всегда посылал его на разведку. Показывает он мне, мол, возьми оружие, — кажется, пришел Фатах. При одном его имени от злости дыбом стали мои волосы. «Не может быть?» — «Ночью, — говорит, — выхожу во двор: что‑то подозрительно лаяла собака Османа. Я не верил ему, вижу, прикидывается кулачье дружком Советской власти, а зло на душе таит. Потому у меня к нему особый глаз. А сегодня явился к нему ночной гость. Сам Осман открыл ворота. Повел коня во двор, потом в задней комнате свет зажег и сразу спустил шторы». — «Откуда же ты знаешь, что Фатах пожаловал? Может быть, какой‑нибудь торговец?» — «Нет, Залимхан. Нюх меня не обманывает. Я его тень даже могу отличить. Это он. Окружим дом». — «Так сразу нельзя, — говорю, — посоветоваться бы с Гасап–Гусейном, разбудить и других». — «Спешишь — людей насмешишь». Я пошел будить бывших партизан, а Муса–Хаджи остался на карауле.
Осман был единственным, кто остался из рода того купца, который основал аул Рандых. Кто в город перебрался, кто барановодом сделался, переселился в кумыкские степи, а Осман — сын Абдурахмана — сосал кровь бедных горцев долгие годы. В основном он занимался, как и предки, торговлей. Ездил в Бухару, Самарканд, привозил каракуль, шил из него папахи, продавал и в городе, и в горах. Жадный и скупой он был. Папахи сам шил. В горах держал маленькую отару овец — голов двести не больше. Осеньщ туш двадцать висело на его веранде. Во дворе было два коня, три коровы и все видимое богатство. Остальное он копил в золоте. Даже дом себе не мог построить долго. Только когда подрос сын — Зурканай, а имя это означает — мечь всемогущего, начал Осман строить дом. Построил его как крепость. «На мое богатство взирают все, а в селе у меня нет братьев, должен сам на себя надеяться», — говорил он друзьям. Ни одного каменщика или плотника из аула не взял, хитрый, всех привез из города. После постройки тоже домой никого из сельчан не приглашал, если кто приходил в гости, принимал его на застекленной веранде. И работников у него бывало совсем мало, а в одно время никого не держал, кроме одного чабана. За конями и быками ухаживал сам или заставлял сына. Так что, никто не знал расположеппе его комнат. Услышав о революции, стал он внимательным к соседям, односельчанам, раздал им по одному барашку, будто на садака — жертвоприношение — по умершей матери и целую арбу мануфактуры распределил сиротам. Кое‑кто сказал, что Осман не зря расщедрился, свихнулся, мол, и тут на удивление всем, он выдал за бедняка — бывшего своего чабана дочь Меседо. Итак, Осман сделался «средним» крестьянином. И когда у нас в бедняцком комитете шла речь о том, у кого что конфисковать для кресткома, никто не указывал на Османа. Будто не было в ауле такого богача. Кроме того, его зятек теперь активно выступал на собраниях за бедноту, хотя жил он под одной крышей с Османом. Так что и на дом Османа не показывали люди, как раньше: никому он не мозолил глаза.
