В пропасть Маседо не сорвалась, но из нижнего хутора вырваться ей не удалось, уже рассветало, и караул Гоцинского заметил всадника. И тут бы не узнали ее, если б не тот самый Билал. Три дня назад перед тем, после боя возле Унцукуля, исчез он: думали мы, что погиб, а он, оказывается, перебежал к Гоцинскому, который в свое время послал его к нам лазутчиком. Когда Маседо привели в штаб, Билал сразу узнал ее. Сам вызвался допрашивать. Но Маседо лишь плюнула ему в лицо и не сказала ни слова. Тогда он расстрелял ее на берегу Койсу. Думал, что никто из нас не узнает о смерти Маседо. Да только совсем скоро нам все стало известно. Вскоре судили мы этого шакала суровым революционным судом. А Маседо осталась у нас в сердцах. Вот и отец твой, — сказал, обращаясь ко мне, дедушка, — назвал твою сестру в честь ее — Маседо — золотая, значит.

Есть у меня одна проклятая привычка: утром чуть свет, когда особенно хочется спать, просыпаюсь я по малой нужде. Лет до семи, помню, мама, бывало, ругала меня, когда я делал свое дело прямо в постели. Тогда сквозь сон мне казалось, будто стою я на полянке, где никого нет, и отправляю свою нужду. До сих пор помню, как что‑то теплое пробегало по телу, и просыпался я только тогда, когда лежал весь мокрый. Но уже до того мне не хотелось вставать, что заодно я припускал и еще, да так и лежал, притворяясь спящим, пока не подсыхал матрац. Стыдно мне было за свою слабость.

И долго еще со мной это случалось. И вот теперь, живя в сторожке деда Абдурахмана, я больше всего боялся этой своей привычки. Вдруг проснусь, а постель вся мокрая. Со стыда сгоришь перед Хажей. Вот от этого‑то страха я и вскакивал здесь каждый раз чуть свет, как от выстрела.

И в тот день так же вот проснулся. Смотрю, и Серажутдин не спит, рукой под подушкой у себя шарит. Убедился, наверно, что пистолет на месте (я видел, как он его туда с вечера положил), успокоился, опять лег. А я потихоньку вышел во двор и думаю: отчего это он так рано вскочил и вид у него испуганный? Может, на войне привык вот так, озираясь, от взрывов просыпаться. И теперь, наверно, ему показалось, что он на войне. А когда увидел, что в сторожке и все кругом спят, и уснул. Решив, что, наверно, так оно и есть, я вернулся в комнату, пролез под одеяло, но уснуть больше не мог. Скоро за окном рассвело, запели первые птицы, и встала бабушка. Она всегда вставала раньше всех, когда ночевала в сторожке, хотя дедушка и ворчал на нее. «Чего тебе здесь‑то не спится, старая, — говорил он обычно. — Ведь тут ни коровы нет, ни двор чистить не надо. Спи себе». Но бабушка только рукой махнет: «Не могу я утром долго спать, не привыкла». И находила себе работу: чистила кастрюли или, тихо разговаривая сама с собою, пряла нитки или ходила за водой к источнику. Вот и в тот день она, как обычно, встала рано, зажгла огонь в очаге и, поставив кастрюлю, вышла. Вслед за ней вышел и дедушка.

— Что‑то тебе не спится, старый? И ночь всю ворочался, — глядя на деда, спросила бабушка. — Или тревога какая?

— Теперь спокойных нет. Время не то, — ответил дед.

— Ох, Абдурахман. Всю‑то жизнь я в тревоге прожила: то ты партизанил, не знала, дождусь ли, то вот теперь сыны воюют, покою и нет. От Юсупа‑то ничего нет, ни письмеца.

— Иди‑ка лучше, Салтанат, вари хинкал. Мясо, что осталось, все положи. Гостя кормить надо.

В это время во двор вышел и сам гость.

— Эх, хорошо тут у вас, — потягиваясь, сказал Серажутдин. — Недельку бы в такой тишине отдохнуть.

— Да и живи, милый, отдыхай, — сказала бабушка. — Оставайся хоть месяц, потешь стариков.

— И то правда, отдыхай, — сказал и дедушка. — Сегодня вот на охоту пойду. Дичь будет.

— Хотелось бы, да надо домой поторапливаться. Хоть мать у меня не родная, радоваться мне не будет, да все‑таки.

— Вот и оставайся, — повторила приглашение бабушка. — Жены‑то у тебя нет?

— Не успел, мамаша. Я ведь еще до войны в армию уехал, как и ваш Юсуп, думал вернусь, после службы свадьбу сыграю. И невеста у меня была, красивая, вроде вашей Маседо.

— А что ж с ней?

— Да не дождалась. В письмах‑то ждать обещала, в любви клялась, а как война началась, и года не ждала. За какого‑то лейтенанта вышла.

— Да… — покачала головой бабушка. — Да ты не горюй, сынок, теперь девушек‑то красивых много останется без женихов…

Серажутдин второй день гостил у нас в сторожке. Днем бабушка Салтанат ушла в аул, а мы с Хажей собрались идти в лес за ягодами. С нами вызвался пойти и Серажутдин.

— Пойду‑ка я, пожалуй, с вами. Давненько в горной речке не купался. А вы купаетесь?

— Я купаюсь, а Хажа боится, — с независимым видом ответил я.

Незаметно подошли мы к речке. После ночного дождя вода помутнела, камешки на дне едва виднелись.

— Знаете, здесь вода какая вкусная. Попробуйте, — сказал я солдату.

— Мутная она.

— Это ничего. Все равно вкусная, — я зачерпнул ладонями воду и стал пить.

Вдруг тишину нарушил знакомый крик: «Га–га–га… Ха–ха–ха–ха», — это был сумасшедший Чупан.

— Ой, опять здесь он, — испуганно сказала Хажа п прижала к себе увязавшегося за ними туренка, — каждый раз сюда теперь приходит. Чего ему только надо?

— Кто это? — удивленно подняв брови, спросил Серажутдин.

— Да сумасшедший тут один. Чупан, — сказал я. — Хажа его боится.

— Да… Он в меня камнями бросает и кричит как Тарзан.

— Интересно было б на него взглянуть, — сказал Серажутдин.

— Он теперь сюда за водой ходит для чабанов, — сказал я, показав рукой на водопад, куда чабаны иногда гоняли отары на водопой.

— Он в нашу Маседо влюблен, вот ей воду и таскает, — заявила Хажа.

— Ха–ха–ха, — рассмеялся Серажутдин. — И она его любит?

— Что вы! Очень он ей нужен. Сумасшедший. Она — невеста нашего Хасбулата, — гордо заявила Хажа.

«Га–га–га… Ха–ха–ха» — снова услышали мы.

— Ой, он совсем близко. Давайте мы с Султаном спрячемся, а вы ему навстречу ступайте, — предложила Хажа. — Вас он не тронет, он мужчин боится. А как кого с винтовкой увидит, прямо весь задрожит. Вы его не бойтесь, у него только борода страшная.

Мы с Хажей спрятались за выступ скалы, так что Чупан нас не видел, а Серажутдин пошел ему навстречу. Прыгая как козел по ступенькам в скале, Чупан с кувшином в руках направлялся к водопаду. В отверстие скалы нам он был хорошо виден. Вот сумасшедший поднял голову и вдруг заметил Серажутдина. Кувшин застыл у него в руке, он замолчал и какую‑то минуту стоял неподвижно, а горящие как угли глаза его внимательно смотрели на солдата. Черная борода шевелилась на ветру. Он был босиком, в одной рубашке.

— Назир! — вдруг негромко сказал он и, бросив кувшин, шагнул к Серажутдину.

— Что этот дурак кричит? Птицу, что ли, какую увидел? — громко крикнул нам Серажутдин.

Мы вышли из своего укрытия, а Чупан вдруг запрыгал, заулыбался.

— Да, да, птица! Птица! Вон она! — кричал он, показывая куда‑то рукой, где никакой птицы не было. Зато совсем с другой стороны стрелой вылетел из травы вспугнутый горный фазан. Серажутдин выхватил револьвер и выстрелил. Птица, перевернувшись в воздухе, косо начала падать вниз. В этот момент из‑за выступа скалы показалась Маседо. Наверно, она и спугнула фазана.

— Эй, дурак, беги, притащи фазана, а не то — вот это видел? — Серажутдин потряс пистолетом.

— Сейчас, сейчас, я~ больше не буду кричать, — заторопился, улыбаясь, Чупан.

— Зачем вы его так? — подходя, упрекнула солдата Маседо. Она была без бурки, в свитере и шароварах. — Он ведь безобидный. Сошел с ума, а злые языки говорят про него всякое: будто не хотел на фронт идти. Только я в это не верю. Он услужливый и нам, чабанам, помогает как может.

— Шайтан с ним, этим твоим дураком, — положив револьвер в кобуру, — сказал, усмехаясь чему‑то, Серажутдин. — Пусть красавице чабану воду таскает.

Маседо покраснела. Глаза ее с упреком смотрели на солдата. Серажутдин, взяв из рук Чупана фазана, передал его Маседо.