Пока ехал — хоть и недолго, — успокоился, обрел привычную уверенность и машину в конце пути повел плавно, сноровисто. Четко притормозил у двухэтажного особнячка, крепенького, самодовольного, румяностенного; казалось, он словно подбоченясь стоит. Надавил на свежевыкрашенную в коричневое дверь, та отворилась легко, мягко, чуть пружиня, и закрылась почти бесшумно, с едва различимым вкрадчивым шепотком. Прошел по ровным дубовым паркетинам коридора, они не скрипнули даже, не пискнули, потому что новые были, умело уложенные, без зазоров. Мохов поежился: в доме было холодно. На дворе жара, чуть ли не испепеляющая, а здесь как в склепе. И ведь не прохладой веяло, а именно холодом, сыростью. И тишина висела непривычная, будто «тихий час» в ЖЭКе, как в санатории. В конце коридора — черная дверь, обитая дерматином, стеганая, с затейливыми кнопочками. Мохов давно здесь не был, года полтора. Когда нового начальника назначили, он тогда познакомился с ним тут, а потом изредка по телефону коротко беседовал. Он поднял было руку, чтобы постучать, но передумал, толкнул дверь, быстро переступил порог. Мужчина за столом напротив вскинул круглые сорочьи глаза, приподнялся от неожиданности, потом, узнав, кто пришел, залился тихим доброжелательным смехом, встал с готовностью, распахнул объятия, будто самого своего лучшего друга встретил — руки были длинные, с широкими лопатообразными ладонями. Он, наверное, мог этими руками обхватить весь свой тяжелый двухтумбовый стол, а Мохова и подавно.
Паклин шагнул навстречу с явным намерением обнять Павла, прижать к своей плоской груди, но, видимо, почуял что-то недоброе или просто на колючий его взгляд наткнулся, и лишь взмахнул руками, как дирижер перед оркестром, и совсем не к месту громко хлопнул ладонями.
— Браво, — самая искренняя улыбка разлилась по его тонким белесым губам, розоватое, как у младенца, безбровое лицо выражало восторг: — Ален Делон, Дин Рид… э… э-э… Василий Лановой. Взгляд не оторвешь… Женщины плачут по ночам, мужчины скрипят зубами и вынашивают планы мести. Если бы вы знали, как я жалею, что вы женаты. У меня дочь на выданье, вам бы отдал не глядя и был бы спокоен, с таким не пропадет. С кем ни говоришь, все: «Ах, Мохов, ах, Мохов» — и прицокивают языком. Умен, добр, надежен. А что в наше время больше всего ценится в мужчине? Правильно, надежность…
Не переставая говорить, Паклин усадил Мохова на мягкий широкий стул возле окна, сам устроился рядом на обычном тонконогом, без подлокотников и подушки, как бы подчеркивая тем самым — все самое лучшее для гостя. Выпуклые водянистые глаза смотрели преданно, без настороженности. Если и искали они что-то в лице оперуполномоченного, то не выдавая себя, исподволь, незаметно.
— Такой, как вы, Павел Андреевич, не подведет ни в большом, ни в малом. Деловитость и надежность видны издалека. И скромность, подчеркиваю, скромность. Великое человеческое качество. Зачем выставлять себя напоказ? Мол, я лучше других. Работаю, делаю свои дела, приношу пользу государству, людям и доволен, в душе доволен. Верно ведь?
От такого мощного напора Мохов слегка растерялся. Он хотел начать с претензий, с колкостей, хотел пристыдить Паклина, обвинить в недальновидности, в отсутствии совести, в конце концов. И был бы очень доволен, если бы тот встретил его неприветливо, или враждебно, или в крайнем случае сдержанно. А Паклин заливался беспечно, как соловей, — скромный трудяга, всем доступный добряк, свой парень. И не мог уже Мохов сейчас перебить его на полуслове, нахмурить брови и сквозь зубы бросить в лицо обидные слова. Ловок, дьявол, ох ловок!
— У нас с вами родственные профессии, Павел Андреевич, — беззаботно с простецкой улыбкой продолжал Паклин. — Все для людей, все для них, милых. Вы их охраняете, и я их охраняю. От неудобств, от холода, от жары, от отсутствия воды и от наводнений. Вы им помогаете, заботитесь, и я им помогаю. Кому плитку починить, кому крышу подлатать, кому электропроводку поправить и много там всякое. А поэтому профессия моя тоже серьезная, полезная, нужная, и делать ее надо добросовестно, квалифицированно и чистыми руками. Заметьте, как и у вас, чистыми…
«Ишь как подвел», — восхитился Мохов. Он понял, что обороняющейся стороной в этом разговоре будет он.
— …В исполкоме я на хорошем счету. Коллектив из передовых. Работаем чисто и аккуратно. К примеру, можем с конторы начать. Глядите, в этом домике у нас один этаж, а как опрятно и тихо, заметили? Это я добился, чтоб без шума, без гвалта, беготни, чтоб не врывались как ошалелые ко мне в кабинет. Да разве это кабинетом назвать можно, так, комнатенка. Все скромно должно быть, без вызова. Чешскую мебель предлагали. Отказался. Зачем? Стол, стулья, сейф. Все. Мне достаточно. Мы вперед не лезем, не высовываемся, не умничаем, не оригинальничаем. Такие, как мы, — опора, такие, как мы, — прочность и процветание государства. А посему зачем мне компрометировать свой коллектив? Скрепя сердце взял тогда по вашей просьбе этого Юркова. Ей-богу, без всякого желания. Но в исполкоме тоже попросили. Взял. Ну… работал он, прямо скажем, неплохо. И тут ваш звоночек. Мол, как он там, трояки не сшибает? Да еще просьба работой загрузить да в командировки отправить. Это, знаете ли…
— Что знаете ли? — в первый раз подал голос Мохов. Слова упали тяжело. Он не хотел быть в положении обороняющегося. Не привык.
— Сигнал, вот что, — наивная улыбочка сбежала с лица Паклина. Стертые студенистые глаза словно изморозью покрылись. — Сигнал. Раз из милиции звонят, раз интересуются, раз про неблаговидные дела спрашивают, значит, не все в порядке, значит, занимаются человечком. Я расценил это как намек, впрямую-то вы ведь такое не скажете. И зачем, думаю, мне потом шишки получать, когда его посадят?.. Одним словом, я здесь посоветовался со всеми начальниками контор, и они мне особо не возражали.
— Послушайте, вы, блюститель чистоты! — бледнея, начал Мохов. Он хотел сказать, что Паклин мерзавец и негодяй, что ради своего благополучия, ради теплого и довольно прибыльного местечка он готов выкинуть человека из жизни, за борт — так оно и есть, после «совета» с начальниками контор никто Юркова на работу не возьмет; что патриотические лозунги и высокие слова — это прикрытие, щит, за которым мелкая душонка, расчет, ненависть, зависть… Но сдержался, промолчал, остановил себя вовремя. Ни к чему это было. Слишком расплывчатые слова, слишком общие формулировки. Для таких, как Паклин, это дым, который с легкостью уносится ветерком. Он послушает, рассмеется тебе в глаза и ничего не поймет, не захочет понять. И ты же останешься в дураках. И еще Мохов с тоскливым сожалением подумал, что не в его положении такие речи высокие произносить. И он процедил только:
— Когда я найду Юркова, а я обязательно его найду, то первым делом попрошу письменно изложить все, что он слышал от вас, когда его увольняли, а во-вторых, помогу ему написать заявление в суд. И будьте уверены, его восстановят. А уж вам тогда придется плохо. Не завидую я вам тогда.
— Ах вот как! Угрозы? Мне? — Паклин дернулся лицом, побагровел, медленно поднялся и, трясясь от гнева, завис над сидящим Моховым. — Да я… да я… у меня друзья в исполкоме, между прочим… Меня в обиду не дадут. А я на вас тоже жалобу. Что угрожали, что нецензурной бранью выражались, что избить хотели, что с уголовниками дружбу ведете. Подозрительно это, между прочим. Может, навар какой с этого имеете? Вот так, ясно? Вот так.
Мохов резко встал. Паклин отшатнулся в испуге, закрывшись руками, попятился назад, наткнулся на угол стола, вскрикнул.
И Мохов вдруг успокоился, и не было больше раздражения, негодования, только брезгливость осталась, будто дотронулся до чего-то вязкого, холодного, дурно пахнущего. Он без всякого интереса посмотрел на тяжело сопящего Паклина и, покачивая головой, поспешно вышел из кабинета.
Грязно-зеленый, без опознавательных милицейских знаков, залатанный, скрипящий и пропыленный, но все еще сильный и самоуверенный автомобиль летел по городу; и хоть вскрикивали ему водители угрожающе вдогон, а дорогу уступали с невольным уважением. От сильных всегда уверенностью веет, а уверенность заражает, как инфекция, как болезнь, только добрая болезнь, полезная… На углу Байкальской и Космонавтов он круто притормозил, показалось, что увидел Юркова. Возле пестрых веселых автоматов с водой тот жадно всасывал газировку из стакана. Мохов, радостный, выскочил из машины, но, сделав два шага, понял, что обознался. Он досадливо крутанул головой и вернулся к машине. Теперь как можно быстрее вверх по улице Космонавтов, и он почти у цели. В одном из зданий в конце улицы Юрков снимал комнату — в общежитии он жить не хотел, в прежней квартире его после суда временно поселили молодоженов, но к приходу Юркова из заключения новую квартиру они так и не получили. Узнав об этом, Юрков, невесело усмехнувшись, пожал плечами и, благородно решив не биться за свои права, направился на поиски комнаты.
