Всхрапнул и медленно подошел к огню конь. Это был настоящий хуху-морь, гордость хозяина. Арат похлопал по морде потянувшуюся к нему лошадь, поднялся и выбил о ладонь погасшую трубку. Потом засыпал подернутые пеплом угольки костра песком, оседлал коня узким седлом с высокой лукой и с серебряными бляхами, поправил короткие стремена и красные кисточки на узде.
Утро было удивительно ясным и прозрачным. Над чеканным рельефом хребта Хачиг-Ула жаркими золотыми слитками висели облака. На склонах зеленели обширные пятна свежей травы. А серая межгорная равнина поросла синими ирисами, узколистым саксаулом и эфедрой, кустики которой свивались и закручивались, словно зеленые червячки. Едва заметный ветерок доносил сильный запах, подобный запаху аптеки в аймаке, куда Цэвэн заходил за очками.
Прежде чем сесть на коня, арат подошел к вырытой в песке ямке и достал опрокинутую фарфоровую чашку. Дно чашки отпотело — верная примета, что и здесь есть вода. А значит, есть корм и верблюды нагуляют к осени крутые жирные горбы. Цэвэн удовлетворенно хмыкнул, легко вскочил на отдохнувшего хуху-моря и потрусил к недалеким барханам Халдзан-Дзахэ.
2
Биолог Иван Михайлович Волков, начальник комплексной советско-монгольской экспедиции, вернулся на базу голодный, усталый и злой. День выдался пыльный, миражистый. Щебенчатая дорога, которую высокое гобийское солнце выкрасило в синий цвет, вымотала душу; потоки горячего воздуха наполняли тяжелым зноем «газик»; от мутного марева, искажавшего рельеф, слезились глаза. Иван Михайлович с трудом вытащил из машины свое огромное тело и хлопнул дверцей. С брезентового верха заструилась пыль, та же пыль обильно въелась в кожу, скрипела на зубах. Но жаловаться не приходится, такова работа. Ну ладно, надо умыться и пообедать, чтобы поднять настроение. А потом уже мозговать, как дальше обходиться без повара.
— Ты, Сайхан, отдохни в палатке, — сказал он шоферу, коренастому монголу лет пятидесяти с припухшими и серыми от пыли веками. — А я распоряжусь насчет обеда.
— Хорошо, дарга, — согласился Сайхан.
База экспедиции находилась на самом краю песков Бордзон-Гоби у колодца Сайн-Худук. Пять двухместных палаток и одна большая для камеральных работ — вот и весь лагерь. В составе экспедиции — биолог, врач Анна Семеновна, геолог и географ, физик и метеоролог, два шофера. Четыре монгола, трое русских и один татарин — национальный состав. Сейчас все они упражняются в стрельбе, вместо того чтобы встречать начальство хлебом и солью.
— Так, — страшным голосом сказал Волков, подойдя к стрелкам. — Значит, патроны переводим…
Никто, конечно, не испугался. Только метеоролог Мэргэн Санжадорж, тщательно прицеливающийся в темную бутылку, выставленную на макушке обо, вздрогнул и дернул спусковой крючок. Все нестройно закричали:
— А еще мэргэном зовется!
— Мазила!
— Он не может стрелять по священному обо!
— Он попадет, если воткнет дуло в горлышко!
— Кричат под руку! — оглянулся на Волкова красный от злости Мэргэн.
Винтовку в разные стороны тянули физик Лодой Дамба и Коля Громов с черными от постоянного общения с мотором руками.
— А ну, кончайте! — ухватился за приклад Волков. — Обедать пора.
— Иван Михалыч! — взмолился шофер. — Дайте бутылку сбить. Сколько палим, а она стоит, как заговоренная.
— Воздух горячий дрожит, — продолжал оправдываться метеоролог. — Бутылка дрожит.
— Кому сказал? Прекратить! — еще строже произнес Волков, отбирая винтовку.
Все притихли. Только Коля Громов ехидно прошептал:
— Конечно, кто не умеет стрелять…
— Ах, вот как! — Иван Михайлович резко повернулся к пирамидальному обо и вскинул винтовку. Сверкающие осколки бутылки разлетелись в разные стороны. Все на миг остолбенели, а потом восторженно закричали.
— Теперь, надеюсь, обедать?
— Конечно, — блеснула черными глазами Анна Семеновна Демьянова, беря биолога под руку. — Чудесные макароны по-флотски ждут вас.
— Э-э-э! — разочарованно протянул Иван Михайлович. — А я подумал, что такой выстрел тянет на гурильтэ-хол.
— Этим блюдом нас угостит повар, которого вы привезли. Кстати, где он?
Волков отдал винтовку Мэргэну и мрачно проворчал:
— Боюсь, нам так и не придется отведать монгольской кухни. Повара нет.
— Как нет? — возмутился Сейфуллин.
— Опять самим стряпать, — пригорюнилась Демьянова.
— Плохая еда — плохие ноги, — философски изрек географ Максаржаб. — Плохие ноги — плохая работа.
— Как это во всем аймаке не нашлось одного-единственного повара? — продолжал возмущаться геолог. — Смешно, ей-богу!
— Повара, конечно, есть, но желающих поехать в пустыню не нашлось. Присмотрел я одного темпераментного товарища, совсем было уговорил, уже муку вместе покупали. Он все расспрашивал: сколько человек кормить, что мы делаем в пустыне, шибко ли мы ученые люди. «Шибко, — успокаиваю я, — шибко». Тут мой повар ни с того ни с сего отказался ехать. «Что случилось? — спрашиваю. — Мы же договорились!» «Не могу, — отвечает, — начальник, не уговаривай…» — «Но почему?» — «Твои люди простые кушанья не привыкли есть. Постоянно меня ругать будут, что я плохой повар, что дурная еда, шибко соленая. Моя душа не стерпит, схвачу нож и наброшусь на твоих людей».
Посмеялись и пошли обедать.
— А Равиль Саидович медведя видел, — сообщила Демьянова, накладывая на тарелки макароны.
— Какого медведя? — удивился Иван Михайлович. — Здесь медведи не водятся!
Все посмотрели на Сейфуллина. Тот аккуратно отделил фарш от макарон, набрал его на вилку, осмотрел недовольно и отправил в рот. Потом показал в окно палатки:
— Под горой колотил образцы на интересном обнажении. Спугнул какого-то зверя с бурой шерстью. Похож на медведя.
Волков задумался.
— Мурзаев считает, что гобийский медведь встречается только в Заалтайской Гоби и то крайне редко. Как зверь может забрести сюда?
— Я от стариков слыхал, — заметил Максаржаб, — что волосатый аламас живет в горах, где много растительности.
— Сейчас ее везде много, — возразил Мэргэн. — Весна дождливая, уровень грунтовых вод поднялся.
— Вечером иду на охоту, — решил Иван Михайлович. — Кто со мной?
Выяснилось, что идти никто не может. Геолог и географ устали, у Мэргэна куча необработанного материала, Коля хотел покопаться в моторе, у Лодоя Дамбы забарахлил фотоэлектронный умножитель.
— Я бы пошла, — заколебалась Демьянова, — да у меня стирка намечена…
— Завтра постираете! Все разбегутся по маршрутам, никто не будет мешать. А то мне одному скучно…
— Ладно, — согласилась Анна Семеновна. — На охоту так на охоту.
— Молодец, Анечка! — обрадовался Волков. — Мы с вами усыпим и обмерим редчайший экземпляр гобийского медведя, а вся эта компания лопнет от зависти.
3
Коротконогая лошадка, увязая по бабки в песке, резво пробиралась между барханами. Со склонов она почти съезжала, подогнув задние ноги и едва перебирая передними. Цэвэн то наклонялся к шее коня и ложился грудью на высокую луку, то откидывался, упираясь гутулами — высокими кожаными сапогами — в стремена. Все это не мешало зорко посматривать по сторонам: все-таки он ехал через опасные пески Халдзан-Дзахэ. Хорошо, что очки купил, будто вернул молодые глаза.
Солнце клонилось к вечеру, небо потеряло голубизну и стало мутно-серым. Зато склоны барханов окрасились в фиолетовый цвет с той или иной примесью красноты. Непривычному глазу такая окраска показалась бы мертвенной, но Цэвэну, как и любому гобийцу, нравилось сочетание красного и синего. Красными были кисти на праздничной узде (пусть все знают, что он возвращается от дочери!), синим было его дэли с высоким стоячим воротником. И в песнях поется о голубом Керулене и вечно синем небе.
И светло-серая лошадка его под гобийским солнцем тоже стала синей. Потому и называется она хуху-морь — «голубой конь». Лошади других мастей недолго держатся в удушающей жаре.