— Будто все мы — фашистские холуи. А ваш комендант, говорят, самый первый холуй... Жалко, говорит, не перебили вас большевики, но, говорит, придет день — мы еще с вами расквитаемся. Всех перевешаем, говорит. Я, ваше благородие, потребовал, чтобы он прекратил, что тут, мол, не колхозное собрание... А он и вовсе разошелся. Говорит, сидите здесь, точно мокрицы...
Комендант медленно поднялся, не отрывая костлявых рук от зеленого сукна.
— Хорошо, любезный Иван Анисимович. Я разберусь.
Бухгалтер быстро и незаметно исчез за дверью.
Милославский ополоснул руки одеколоном, тщательно протер их полотенцем, вызвал Нечипорчука.
— Не кажется ли вам, господин Нечипорчук, — начал Милославский, когда тот присел к приставному столику, — что мы слишком много демократии развели в нашем лагере?
— Я не понимаю, о чем речь, господин комендант.
— А надо бы понимать, — строго произнес Константин Витальевич, — на нашу с вами душу ляжет страшный грех, если в лагерь проникнут советские агенты...
— Есть сведения? — забеспокоился Нечипорчук.
Комендант, не называя бухгалтера, рассказал о его доносе.
— Помните историю с господином Биндером? — спросил Милославский. — Тогда, как его, этот... э-э...
— Пронькин, — подсказал секретарь.
— Этот Пронькин допустил дерзость в отношении управляющего. А теперь Огарков оскорбляет всех нас. Между прочим, тот сибиряк, как его?
— Каргапольцев.
— Вот-вот, Каргапольцев. Он тоже кажется мне загадочным.
— Осмеливаюсь усомниться, господин комендант, — вдруг возразил Милославскому секретарь. — Я с Огарковым вместе был в учебном лагере Травники, ни в чем предосудительном он там не замечен. А вы знаете, что это был за лагерь и кого там готовили. Он получил назначение в Тремблинку, а я в Освенцим. Будь он советским агентом, давно бы уехал в Россию... В отношении Пронькина и Каргапольцева у меня твердого мнения нет. Несколько раз я пытался прощупать их, но они никого к себе не подпускают...
Комендант терпеливо выслушал Нечипорчука. Его длинные, узловатые пальцы шевелились на зеленом сукне.
— Уясни себе, господин Нечипорчук, что союзники спросят с нас за положение в лагере. Присмотритесь внимательно к Огаркову и его друзьям.
— Слушаюсь, господин комендант.
— Позвольте, Константин Витальевич, пригласить вас к себе... Завтра у Софи именины...
Лицо коменданта оживилось.
— Ой хитер ты, Нечипорчук... Ой хитры и ты, и твоя Софи!
Они хорошо знали друг друга — Милославский и чета Нечипорчуков. В первые послевоенные годы население Западной Германии переживало трудности. Милославский и Нечипорчук через Международную организацию по делам перемещенных лиц (ИРО — Интернациональ Рефигес организацион) получали дефицитные продукты для беженцев. Может быть, одна половина этих продуктов шла по назначению, а другая продавалась по спекулятивным ценам в Регенсбурге и Мюнхене. И все списывалось на жителей лагеря.
На этих операциях Милославский и Нечипорчук нажили приличное состояние.
Милославский принял приглашение, а на прощание еще раз сказал для порядка:
— Смотрите в оба, господин Нечипорчук.
— Извольте не беспокоиться, господин комендант... У меня есть планчик...
— Какой?
— На днях Пронькин устроился к бауэру Шиммелю. где работала его любовница Люся...
— Люся? Так, так... Помню, кажется...
— Каргапольцев и Огарков остались в комнате вдвоем. Я к ним подселю своего человека.
— Что ж, действуйте, господин Нечипорчук.
— Будет сделано, господин комендант
Нечипорчук направился к выходу и уже у самого порога обернулся.
— Так не забудьте, Константин Витальевич. В субботу в семнадцать ноль-ноль...
— Слушаюсь, Нечипорчук, — ответил комендант, усмехнувшись.
Оставшись один, Милославский с удовольствием потянулся. Его костистое тело затрещало во всех суставах. Он подошел к окну. На какое-то время жизнь опять показалась прекрасной.
Сосны и мохнатые ели переплели длинные ветви, на них лежат хлопья снега, ну прямо таинственный дворец. И арка у самого входа. А повыше — плафоны, изливающие мягкий матовый свет. Небольшие лесные поляны кажутся голубыми, а местами — нежно-лиловыми.
В тот день было воскресенье, Николай и Иннокентий собрались навестить своего друга. Уже больше месяца Сергей Пронькин живет и работает у Шиммеля. Давно приглашал их.
— Забавно и непонятно, — снова заговорил Николай. — Ведь гляди: и лес, и снег, и солнце. А в Забайкалье лучше, и мне чудится, что мои края самые дорогие... Почему так, а?
— Эка, паря, о чем спрашиваешь. Там все родное, свое. А здешние края — они словно немые, ни о чем не могут мне рассказать, ни о чем не напоминают...
— Верно. — Задумчиво согласился Николай. — Так и есть...
За поворотом показалась ферма Гельмута Шиммеля: двухэтажный дом из красного кирпича, с острой высокой крышей, чистенькие ряды складов, скотные дворы. Асфальтированные дорожки, очищенные от снега. Собачья конура тоже из красного кирпича, похожая на особняк хозяина. Из конуры лениво вылезла здоровенная овчарка. Сообразив, что пришли чужие, принялась неторопливо и не очень громко лаять.
Выбежала Люся, радостно бросилась навстречу гостям.
— Наконец-то! По этой лестнице поднимайтесь на самый верх. Сергей бреется, а я пол у хозяев домою и приду...
Комната Сергея и Люси напоминала вагон. Даже цистерну. Маленький столик, два венских стула, деревянная кровать с накидочками и кружевцами.
Сергей обрадовался.
— Ну рассказывай свои новости.
— Служба у меня ничего, не очень тяжелая. На моем попечении около сотни свиней, дюжина коров и четыре лошади. Накормить, напоить, три раза в день убрать за ними... Утром отвожу к шоссейной дороге четыре бидона молока, забираю вчерашние, пустые, и домой...
— Ну хозяин-то как?
— Кругленький, белобрысый фриц. К нам как относится? Мы работаем, он платит деньги — и все отношение. Вот кровать, стол, стулья — все подсчитано, выплачиваем процент износа... За квартиру пять марок в неделю. Люся работает: доит коров, моет, стирает, на кухне опять же...
Сергей пошел приготовить закуску. Иннокентий подошел к нему, спросил:
— Ты этого, своего приятеля Гаремского, не встречаешь?
— Нет. А ты чего вдруг?
— Да так, любопытно, что за человек.
— Поганый человек... В начале он ко мне по-хорошему, дескать, работу помогу найти, в воинскую часть обещал, к американцам. Ох, думаю, не без корысти ты, дядька. Дальше — больше... Он, оказывается, в Народно-трудовом союзе. Сюда по мою душу приезжал...
— Ну, а ты ему что?
— Я? Поначалу слушал, а потом послал к соленой бабушке. Сразу отшился. Правда, адресок оставил: мол, трудно будет, приезжай. Живет он во Франкфурте.
— Дай-ка мне адресок...
— Дерьма не жалко, — усмехнулся Сергей. — Записывай. — Он достал свою записную книжку, продиктовал Иннокентию адрес Гаремского.
— Эй вы, заговорщики, чего шепчетесь? — В кухню вошел Николай. — Давайте к столу...
Расселись за столом, выпили за молодоженов, пожелали им счастья и вроде забыли обо всем — о всех своих бедах и трудностях, о всех заботах, запели.
Расходились поздно, когда на темном небе уже были звезды.
Сергей и Люся вышли проводить гостей. Сергей спросил, кто занимает его койку в лагерном доме.
— Однако, шпика нам подсунули, — поморщился Иннокентий.
— Какой он шпик? — усмехнулся Николай. — Сосунок...
— Плохо ты, Николай, в людях разбираешься. Присмотрись...
— Чего присматриваться? Русский Иван, сундук.
— Не знаю, не видел его, — пожал плечами Сергей, — раз есть подозрение, надо держать язык за зубами.
Люся поддержала:
— Точно. У нас была женщина, тетя Поля. Уж до чего тихая, услужливая, мухи не обидит. После узнали: стучала на нас в гестапо.
На повороте они распрощались. Когда подходили к своему блоку, Иннокентий сказал:
— Надо нам проверить Ивана. Запоминай все, о чем он станет тебя спрашивать. И я буду. Выясним, что его интересует.
