— Вот какие соображения заставили главное командование согласиться отложить переход в наступление до восемнадцатого июня.
— Да, но и от этого уже отказались! — не удерживается Каледин, и подвижное лицо его морщится, как от зубной боли.
— Отказались,— подтверждает Игорь и сам удивляется внезапно посетившему его спокойствию. Он смотрит на перекошенное лицо командарма, и ему становится смешно и жалко. Немудрено, что солдаты не уважают и не любят этого человека, никогда не умевшего внушить им к себе доверие. — Отказались, потому что, как доложил начальник артиллерийского снабжения, огнестрельные запасы уже перерасходованы. Ружейных патронов недоотпустили фронту за последние три дня по одному миллиону ежедневно!
— Черт знает что такое! — ударяя себя по коленям, взвизгивает Алексей Максимович.
Наступает долгая, тягостная пауза. Каледин сидит в своем кресле, так и не отнимая ладоней от колен. Зайончковский легонько посвистывает, сморщив губы и барабаня пальцами по подоконнику.
За окном слышен нарастающий шум ливня. Испуганно трепещут блестящие от влаги листья.
— Исключение, как всегда, для девятой армии,— сквозь зубы цедит Андрей Медардович, точно этой поправкой он стремится внести ясность в заявление капитана Смолича и найти выход.
— Девятая армия не должна прекращать преследования разгромленных сил Пфлянцера,— деловито возражает Игорь.— Но что всего более тормозит дело — это спор из-за третьей армии,— переходит Игорь к следующему пункту своих доказательств.— Неясная директива ставки допускает двоякое толкование помощи третьей армией нашему фронту. Алексей Алексеевич полагает, что она должна войти в состав его фронта.
Игорь непосредственно обращается к Зайончковскому. Он знает, как заинтересован комкор-30 в этом деле.
— Ну, само собой разумеется! — восклицает генерал уже без тени иронии.
— Против этого протестовал Эверт,— возражает Игорь.
— Как же иначе! — взмахивает руками Каледин и на мгновение остается так, замерев неподвижно.
— Алексеев решил вопрос в пользу Эверта, — строго докладывает Игорь.
— Ах, старая лиса! — Руки Каледина бессильно падают. — Старая лиса!..
— Эверт умеет заговаривать зубы,— говорит Зайончковский куда-то в пространство, в сплошную сеть дождя,
— Но одумавшись,— продолжает Игорь.— Михаил Васильевич признал правоту Алексея Алексеевича и дал телеграмму, что третья армия передается в его полное распоряжение. Таким образом наш фронт усилен целыми пятью корпусами!
— А Западный снова отложил свое наступление,— подхватывает Каледин.— Мой правый фланг ничуть не обезопасен. И эти лишние корпуса так же принуждены будут стоять, как стояли...
Нос вытянем — хвост увязнет, — поддакивает Зайончковский, но в его глазах Игорь читает удовлетворение: «Зато я могу быть спокоен за правый фланг своего корпуса».
«Маленькие люди, маленькие люди...» — думает Игорь, и снова в нем закипает обида,
— Однако это не мешает главнокомандующему выполнять взятую на себя задачу,— говорит он с подчеркнутой значительностью.— Покинутый своими боевыми товарищами, он продолжает победоносное наступление. К десятому июня нами взято пленными четыре тысячи тринадцать офицеров и около двухсот тысяч солдат!
Генералы невольно подтягиваются, горделивое чувство пробуждается в них: как-никак в этом триумфе есть доля их участия. Но тотчас же личные незадачи берут верх.
— Tout ca est bon et bien! (Все это прекрасно (фр.)), — иронически замечает Андрей Медардович. — Однако, когда Алексей Максимович уведомил, что ему понадобится еще один корпус для резерва у Олыни, ему отказали...
— Слишком, видите ли, далеко от одиннадцатой армии!— впадая снова в истерический тон, подхватывает Каледин.— Одиннадцатую армию нужно подтолкнуть, а нам и так можно. У одиннадцатой второстепенные задачи, перед ними только австрийцы, а перед нами немцы! И черт знает, какие отвратительные позиции...
Командарм вскакивает. С грохотом катится в сторону кресло, Обвал ливня за окном на время заглушается срывающимся фальцетом Каледина, топотом ног. Командарм бегает по кабинету, размахивая руками. Он подбежал к капитану, кричит ему в лицо:
— Третья армия! Третья армия! Передана нам! Знаю я Леша! Он не уйдет из-под Эверта! Все это гнусная комедия! Все останется как было!
Нервная рука командарма взмахивает перед лицом капитана Смолича. Игорь невольно отступает, бледнеет, готов к отпору: он не привык к такому обращению. Лицо его окаменело, губы плотно сжаты. Сейчас, над всеми этими дрязгами, он всем своим существом ощущает трагическое одиночество Брусилова и вместе с тем сознает, как он сам недостижимо далек от своего образца! Разве так разговаривал бы с ними Алексей Алексеевич? Разве допустил бы он командарма до такой унизительной сцены? «Я ничему не помог, я все испортил»,— думает Игорь, в то время как на него низвергается поток слов, таких же частых и перебивающих друг друга, как потоки дождя за окном.
— Правый фланг третьей армии будет так же оголен, как был! Спросите Андрея Медардовича! Он прикован к месту! Достаточно ему двинуться вперед, и он отрезан! Вся армия будет оторвана от тылов! В болоте по горло! А за это время, пока мы топчемся на месте, противник на одном моем фронте сосредоточил уже девять новых дивизий! Девять дивизий!
Еще взмах руки у самого лица капитана.
«Он заплюет меня»,— думает Игорь, глядя на искривленные судорогой губы Каледина и брызги пены, летящие вместе со словами.
— Эти дивизии ужже перешли к решительным контратакам, — добавляет, точно подзуживая своего командарма, Зайончковский.
— При этих условиях я отказываюсь наступать в Ковельском направлении, как мне предлагают. Решительно! Мой план действий может быть один! Я уже докладывал об этом Алексею Алексеевичу! Только один! Двадцать второго июня я атакую первым Туркестанским корпусом, который мне должны дать, участок Новоселки — Колки! И никак иначе... или я умываю руки! Да! Да! Так и передайте командующему, господин капитан!
Каледин гусем вытягивает шею и шипит. Так, по крайней мере, кажется Игорю. Даже глаза у генерала становятся круглыми и по-гусиному красными.
Игорь смыкает каблуки. Он только сейчас чувствует, как у него отекли от усталости ноги. Все это время он стоял. Ему не предложили сесть. Забыли. Черт с ними... Они нужны фронту, их надо переломить по-своему. Эго сумеет сделать только сам Алексей Алексеевич.
— Слушаю-с! — чеканит Игорь по-солдатски и после паузы добавляет: — Ваше высокопревосходительство разрешит мне переговорить до отъезда по телефону с главнокомандующим? Дело не терпит отлагательства!
XVII
— Алексей Максимович в совершенном расстройстве,— говорит Игорь Брусилову, напрягая голос и стараясь заглушить звяк, гудение и какие-то посторонние звуки и свист, забивающие мембрану.— Он пал духом, ему мерещится катастрофа. Его необходимо поддержать вам лично, Алексей Алексеевич. Он опять настаивает на своем плане и требовании первого Туркестанского. Вам хорошо слышно, Алексей Алексеевич?
— Да. Позовите его к аппарату,— несется в ответ спокойный голос Брусилова.
Каледин повторяет свои доводы, высказанные уже капитану Смоличу, но более сдержанно, трагическим шепотом. Судя по его репликам, Брусилов доказывает ему, что наступление 3-й армии вполне обеспечит его правый фланг и выровняет его.
— Но я этому не могу верить, не могу! Наступление может быть неудачным или замедлится, к чему мы теперь уже привыкли... Ковельское направление — понятие малоопределенное. Наконец согласитесь же, Алексей Алексеевич, что командующий армией свободен в выборе плана действий!
Голос Каледина обрывается на дребезжащей ноте. Он слышен даже из-за запертой двери.
— Вы просто, Алексей Алексеевич, меня не любите. Затираете! Да, я утверждаю это... Не доверяете мне...
И внезапно долгое молчание, болезненное покашливание. Игорь представляет себе сейчас лицо Брусилова. Он не слышит слов, но безошибочно может пересказать их. Как близок и бесконечно дорог ему сейчас Алексей Алексеевич и как понятны все движения его души. Почему же ему, Игорю, не удается так спокойно и наверняка разрешать задачи, которые мысленно он легко разрешает? И именно так, как делает это Алексей Алексеевич?
