Поляк не поднимал глаз, Игорь краснел все более. Ему стало душно, ему захотелось ударить военнопленного изо всей силы по его надменно склоненной голове, но он не находил в себе решимости даже возразить ему. Он не разобрался в ту минуту прав или лжет на Россию поляк, но что-то, помимо его сознания, подымалось со дна души щемящей болью и стыдом. 0н встал и обратился к военному следователю-прапорщику:

— Продолжайте допрос без меня. Я должен уйти.

Игорь старался отогнать от себя мысли об этом диалоге... Только ночью с еще большей горечью и настойчивостью вернулся мысленно к нему. «По его мнению, Россия — тюрьма... Не хочу верить! Ну, допустим, для него, поляка — это так. Допустим, для Ожередова нет в России «берега»... Но он все-таки не поехал! не поехал искать его в чужих краях! — вскрикнул Игорь так громко и так счастливо, точно это воспоминание сняло разом все оскорбление и боль. — Как это он сказал тогда?..— стал припоминать Игорь, сев на кровати, потирая висок:— Ну же! Ну! Дай Бог памяти!.. Ах да! «При чужом народе состоять — последнее дело!» Вот что сказал русский человек. И так скажет каждый русский! Каждый! Пусть тюрьма! Мы ее сломаем и останемся на том же месте... Сломаем? — переспросил себя Игорь.— Значит, действительно тюрьма? Но как же тогда Брусилов? Он разве не знает? Не видит? Ведь это же страшно!.. Биться головою об стенку... Знать, что ни делу твоему, ни слову нет нужного разрешения и нет в них непреложной для всех правды... Какую страшную участь избрать себе и нести добровольно...

Вот он задал мне задачу растолковать полякам... А разве он сам не знает их ответа? Он верит в свою правду — и она, конечно, правда! Но как втолковать ее другим, если эта правда не может иметь действия, потому что нам — подданным Русской империи — стыдно за самих себя...

Но Алексей Алексеевич говорит эту правду, верит ей и действует согласно этой правде, наперекор торжествующему злу и лжи,— мучительно продолжал думать Игорь. — Значит ли это, что он не видит неминуемого торжества зла, не чувствует победоносной лжи? Значит ли, что он Дон-Кихот? Нет. Он практик, трезвый, разумный, глубоко и далеко глядящий человек. И в этом его сила. Значит, ему открыта такая правда, которая не страшится стыда. И это дает ему силы действовать».

XV

Только много дней позже пришло наконец к Игорю, как ему казалось, правильное разрешение заданного себе мучительного вопроса.

В тот день он получил письмо от жены, присутствовал, как дежурный, на обеде, данном в честь приезда великого князя Сергея Михайловича, и допрашивал очередного немца. Эти обстоятельства, ничего между собой общего не имеющие, странным образом сочетались и привели Игоря к сознанию о необходимости действовать...

Люба писала о своих переживаниях в деревне, в имении свекрови. Она старалась казаться бодрой, но нет-нет в письме проглядывали тоска по мужу, неловкость в отношениях с его матерью, неприютность, какую она ощущала в непривычной среде и несвойственной ей обстановке... «Только, ты знаешь, я очень боюсь, что никак не могу угодить твоей маме. Она все ждет от меня чего-то, чего я не могу понять. Наверное, я такая глупая, но мне все кажется, надо поступать так, а выходит нехорошо... все как-то здесь по-другому, чем было у нас, особенно со служащими... И я так не умею и конфужу твою маму, и она ничего мне не говорит, но я чувствую, что она недовольна... Я очень за это себя виню. Ты прости меня, но я очень стараюсь...» Эта неприютность и тоска жены почувствовались Игорем тотчас же по тем лирическим отступлениям и восторгам перед природой, какие заполняли почти все письмо. «Я долго и много гуляю одна по дорогам и лесам, ухожу далеко и мечтаю о том времени, когда мы будем это делать вместе. Какая изумительная здесь природа! Я никогда ее такой не видела и не понимала, Она — лучшее лекарство... И лотом, как много она говорит своими красками, запахами, разнообразием... Мне доктор приказал побольше движений на воздухе, и я пользуюсь его приказом вовсю... Теперь это уже совершенно очевидно, сказал доктор, и я не боюсь, что обману тебя: я в положении... Но ты, пожалуйста, не волнуйся, все идет прекрасно, как утверждает доктор...»

Эти последние строки, написанные застенчивой скороговоркой, Игорь как-то не до конца понял, занятый своими мыслями, и не придал им того значения, какое они для него имели. Он гораздо более внимательно отнесся к уловленной им тоске и душевной растерянности жены, больно в нем отозвавшихся. Но где-то подсознательно весть о предполагаемом появлении на свет ребенка вызвала в нем прилив душевных сил и желание действовать. На этом застал его час обеда.

За обедом Брусилов был хмур и замкнут, Он только что говорил по юзу с Алексеевым. Дело шло, очевидно, о присылке Юзфронту обещанных снарядов. Из коротких фраз, какими обменивался Алексей Алексеевич с великим князем, Игорь понял, что снарядов нет и неизвестно, когда их можно было ждать...

— Я ему сегодня же напишу,— жестко сказал Брусилов.— Лично. Все, что думаю. До конца!

После обеда Игоря вызвали в следовательскую. Прибыла новая партия пленных. Игорь повел беседу с офицером-немцем, призванным из запаса, бывшим юрисконсультом. Смолич выбрал именно такого, потому что ему наскучили и ничего не давали ответы солдат, говоривших казенные фразы о любви к кайзеру и фатерланду и отличавшихся полным незнанием того, что человечески допустимо на войне в отношении противника,

— Так приказывают,— механически отвечали они. И только один сказал откровенно:

— А шут ее возьми, войну! Спрашивайте с тех, кто ее затеял. У меня своих забот хватит

Те же, кто казался Игорю посмышленее и сохранил человеческий облик, глядели на русского офицера насмешливо и подозрительно и упорно отмалчивались.

— У каждого народа свои счеты с правительством. Приходится повиноваться силе, резко буркнул один бородач и с ненавистью кинул взгляд исподлобья на офицерские погоны Смолича.

Избранный Игорем для разговора офицер, со своим румяным лицом, белесыми бровями и ресницами и небесно-голубыми глазами, показался душевным и благодушным человеком. Поэтому с ним Игорь завел беседу о том, что всего более приводило в негодование наших солдат: о непонятной русскому человеку жестокости врага, который, беря в плен казаков, расстреливал их.

— Это неправда! — багровея и ударя себя в пухлую грудь, воскликнул немец.— Мы расстреливаем ваших солдат только тогда, когда ловим их в преступлениях!

— Каких преступлениях? — спросил Игорь, без всякой задней мысли и готовясь вполне искренне выслушать немца и посочувствовать его возмущению.

— Их много! Могу говорить только о том, что сам видел. При мне были расстреляны трое казаков за то, что при вашем отступлении они сожгли сарай с хлебом.

— В чем же тут преступление? — изумился Игорь и даже улыбнулся наивности немца.

— Хлеб жечь нельзя,— нахохлясь, возразил офицер таким тоном, точно читал ученику прописные истины.

— Почему?

— Потому что это не война, а разбой!

Игорь невольно подобрал под стул ноги и выпрямился. Вглядевшись в благодушные черты немца, он почувствовал, как в нем закипает раздражение, и раздражение это похоже на то чувство, какое испытывает человек, не понимающий другого и не имеющий сил объясниться. Немец сидел перед ним невозмутимо, с сознанием своей правоты и превосходства.

Не в силах бороться с растущим раздражением, похожим на обиду, Игорь произнес с несдержанной резкостью:

— Ну, а вывозить хлеб из России в Германию можно? Обирать частное имущество тоже можно?

— Это можно,— кивнул головою убежденно немец.— Нельзя жечь.

— Почему же, — все более повышая голос, продолжал Игорь,— можно было сжечь Реймский собор — чудеснейшее произведение искусства?

Игорю казалось, что он сорвался с причала и его несет помимо его воли. 0н знал, что спорить бесполезно, что они говорят на разных языках, а продолжал доказывать свое.