— Алексей Алексеевич, но вы сказали это Михаилу Васильевичу? — подавленно, точно цепляясь за последнее, проговорил Владислав Наполеонович.
— Я сказал ему, что так воевать нельзя,— с насмешкой над собой ответил Брусилов.— Я сказал ему, что даже если бы атаки Эверта и Куропаткина не увенчались успехом, то самый факт их наступления значительными силами мог бы сковать на продолжительное время войска противника. Я даже пытался толковать, что наступление это не допустило бы посылку резервов противника с их фронтов против моих войск. Я убеждал его, что создание новой ударной группы против Барановичей ни к каким благим результатам повести не может. Доказывал, что для успешной атаки укрепленной полосы потребуется подготовка не менее шести недель... А за это время, говорил я, Юго-Западный фронт понесет излишние потери... я так и сказал, словно речь идет о проториях и убытках! Я угрожал возможностью полного провала операции... Да, Владислав Наполеонович, я унизился до этого! Я говорил азбучные истины, потому что хватался за соломинку!.. Теперь у меня ее нет, И не нужно! — твердо пояснил он и замолк на короткое время.
Он собирал мысли, сдвинув брови. Сказанное им ставило крест на том, что было отжито и похерено. Когда он начал снова, голос его звучал безразлично. Не к чему пересказывать пустые слова... Но скрывать от своего соратника тоже не надо. Только им двоим теперь придется расхлебывать кашу.
— Я просил доложить государю,— продолжал Брусилов,— настоятельную мою просьбу: чтобы он дал приказ Эверту атаковать теперь же и на издавна подготовленном участке. Алексеев ответил, что изменить решение государя императора уже нельзя.
Алексей Алексеевич смолк. Клембовский проговорил с расстановкой, как бы вникая во всю глубину и непоправимость случившегося:
— Та-ак...
— Михаил Васильевич все-таки не преминул меня утешить,— закончил Брусилов.— Он сказал, что Эверт атакует у Барановичей очень скоро, не позднее двадцатого июня... «А мы вам пришлем в подкрепление свои два корпуса»,— добавил он, точно посулил конфетку.
— А вы?
Клембовский требовательно смотрел на своего начальника, точно допрашивая.
— А что ответили вы? — повторил он.
Алексея Алексеевича не покоробил этот тон. Напротив, он снова вернул ему его веселость.
— Я, пожалуй, был с ним слишком резок. Я заявил, что запоздалая атака мне поможет, как мертвому припарка. Западный фронт опять потерпит неудачу из-за поспешности с подготовкой удара на новом направлении. «Если бы я знал, что все так случится,— заявил я, — то наотрез отказался бы от атаки в одиночку».
— А что вы ответили на посул двух корпусов? — продолжал свой допрос Владислав Наполеонович.
— Что по нашим железным дорогам их будут везти бесконечно, нарушат подвоз продовольствия, пополнений, огнестрельных припасов нашим армиям, — с явным удовольствием поспешил ответить Брусилов, зная заранее, какое удовлетворение получит его начальник штаба.— Я позволил себе привести еще один аргументик: что два корпуса не могут заменить атак Эверта и Куропаткина. И за «короткий» срок, какой берет Эверт для начала своей атаки, противник по своей железнодорожной сети и со своим богатейшим составом по внутренним линиям может подвезти против моего Юго-Западного фронта целых десять корпусов, а не два!
Клембовский вскочил со стула и так энергически потер широкие ладони одна о другую, что скрип кожи и хруст суставов был явственно слышен. Теперь уже и в его глазах затлел угрожающе веселый огонь.
— .Хорошо сказано, Алексей Алексеевич! — крикнул он.— Вы таки заставили Михаила Васильевича лишних часика два Богу молиться!
Алексей Алексеевич рассмеялся. Расположение его духа совсем прояснилось.
— Итак, Владислав Наполеонович, — сказал он и придвинул кресло к столу,— мы с вами теперь вполне готовы к выработке нового плана действий...
XIII
Алексей Ермолаевич Эверт поражал людей простосердечных, недвусмысленных,— каких всего чаще можно встретить среди военных и каким был, несомненно, генерал Рагоза (55) ,— необычайной своей уверенностью, мужественностью, глубокомыслием и прямотой, даже своеобразной солдатской грубоватостью суждений, свойственной людям прямолинейно честным. Самая наружность главнокомандующего вызывала невольное уважение к нему, Он был высок ростом, плечист, грузен, ступал тяжело и размеренно, говорил отчетливо, веско, глядел сурово и решительно, но когда улыбался — что случалось редко — все его с крупными мясистыми чертами лицо излучало привет и благожелательность. Он точно дарил вас рублем, надолго оставлял под впечатлением своей улыбки. Даже самое имя его — Алексей Ермолаевич—звучало как далекое и приветное воспоминание о чем-то родном, былинном, искони русском.
Он подошел к кипятившемуся Рагозе, взял за плечи и, слегка подталкивая его, добродушно что-то урча своим густым баском, вывел его из своего кабинета в оперативную.
~~ Вот,— сказал он, указывая на стол, никем не занятый,— располагайтесь здесь и пишите. Пишите все как оно есть, не таясь. Ваша докладная записка попадет непосредственно его величеству, об этом я позабочусь. Так и пишите: «На меня возложена была задача атаки укрепленной позиции у Молодечно. Подготовка атаки прошла более чем успешно...»
— Но, Алексей Ермолаевич, я не говорю, что «более чем успешно», я утверждаю...— начал было все еще взбудораженный Рагоза.
Эверт надавил на его плечо своей широкой и тяжелой рукой, принудил сесть.
— Именно — более чем успешно,— повторил главнокомандующий, взял со стола ручку, внимательно оглянул и пощупал перо.— Петрищенко! — крикнул он, не оборачиваясь.— Сколько раз говорил я тебе, чтобы письменные принадлежности были в исправности! Перемени перо! — И, все так же не поворачиваясь, только откинув в сторону руку с зажатым между двумя пальцами пером, продолжал: — Излишняя скромность тут не у места, генерал! Еще до вашего приезда я уже знал, что все в вашей армии — от командующих до рядовых — справились со своей задачей подготовки блестяще и были убеждены в успехе дела! Мой приказ об отмене атаки обескуражил всех, я это знаю. Так и пишите, не стесняясь, как говорили только что лично мне.
Пожилой, в пенсне и с эспаньолкой, тщательно подстриженной, упитанный прапорщик, исполняющий обязанности младшего делопроизводителя, бывший помощник присяжного поверенного Петрищенко принял из рук главнокомандующего ручку и вставил в нее новое перо. Алексей Ермолаевич попробовал его пальцем, даже послюнявил.
— Вот, возьмите, голубчик, отлично пишет, — сказал Эверт, после того как сам попробовал качество принесенного пера, меленькими каракульками расписавшись на листке бумаги и тут же разорвав его на клочки.— Пишите! За письменным столом мужество вас оставляет, так нельзя! Всего лучше закреплять свои мысли на бумаге — это мой принцип. Что бы ни говорили злые языки, а то, что написано пером, не вырубишь топором.
Государь должен знать правду. Атака отменена им лично. Очевидно, по чьему-то злому подсказу, И вы, как справедливо изволили мне заметить, не можете и не хотите нести ответственность за этот неудавшийся по неизвестным вам причинам маневр. Пишите.
Эверт отошел от Рагозы и знаком указал на стул прибывшему вместе со своим командующим его начальнику штаба.
— И ваше соображение о том, что новая атака у Барановичей едва ли может быть успешной по недостатку подготовки, тоже пишите, — добавил он деловито, строго. — Все пишите! Благословляю!
Через широкое плечо он оглянулся на подошедшего к нему Квецинского. Начальник штаба фронта, лысоватый, полный, круглолицый человек с подчеркнуто благодушной улыбкой, прикрывающей презрительный холодок стальных глаз, протянул ему телеграфный бланк.
— Телеграмма от главнокомандующего Юзфронта, Алексей Ермолаевич,— произнес он вкрадчиво, с нескрываемой усмешкой.
Эверт медленно повернулся к Квецинскому всем корпусом. Он поднял многозначительно брови и выжидающе молчал. Его монументальная неподвижная фигура подавляла всех этой неподвижностью, даже Квецинского. Приглушенным голосом начштаба поспешил доложить:
