иногородним не даем,— отвечают,— у нас и для казаков не хватает». А казаки сами николи не рыбалили — все нашими руками. Землей живут. Куркулями. Ой, взлютовала наша ватага! Пеной изошел Долба. «Ну, погодите! — кричит, — совесть вас, индюков проклятых, не удавит, придет время, попомните!» Даже Настя моя и та распалилась: «Нет житья честному человеку! Сами грабят, других на грабеж толкают!» — «То-то и оно, — отвечает Долба,— одни грабят — им почет, а другие корку из помойки вытянут — им замок да решетка». Смотрит на меня — глаза волчьи, зубы, как у цыгана, — наружу, с лица и так черен, а сейчас точно дегтем смазали. «Вот тебе,— говорит,— твоя артель! Вот тебе скопили на черный день!» Отдышался, глянул на всех — а у меня все шестеро мы собрались, бедуем сообща — и тихим голосом досказывает: «А все-таки правильно — артелью! Байда есть, снасти есть и руки есть. Одного изловят — крышка, а шестерых не утопишь, на глубокое пойдем». Мне бы не ходить, к хозяину вернуться, спину гнуть — все-таки жена, дети, так нет! – узнал волю, товарищей стыдно, а тут время самая жаркая — путина, аселедка пошла. И так пошла, шельма,— на берег сыплется!
V
— Выбрали мы Жору Долбу атаманом, поставили парус — он у нас черный был — смоленый, как у таганрогских рыбалок, а по здешним краям все желтые — охра с оливой. Приметный вышел парус (не гадали мы об этом раньше) — и айда в море. Порешили так: выйдем на глубь, станем на якорь, а в темно спустим тишком сети и снова на глубь до зари. С зарею сломаем и на ту сторону моря ахнем — продавать. Так и проживем путину контрабандой — без берега. Только идем мимо косы,— а коса у нас далеко в море — Долгой звать,— смотрим: тянут волокушу. Сажень в тысячу волокуша — халявинская. Халявин по нашему краю первый рыбник был. Все промысла от Ейска до Ахтары — его. Переработкой занимался, сетематериалы рыбакам раздавал. Три четверти улова себе за сети, четвертую часть за наличные оттягивал. Вся беднота на него рыбалила. С головой был казак. Язык мой сорочий — охотник тарахтеть, лишь бы весело. «Смотри,— кричу Долбе,— вытрусит нам все море Халявин и тюльки не оставит. Черпануть бы из его волокуши — на всю зиму аселедочкой разживемся». Сказал для смеху. А у меня с Долбой так уж повелось: моя шутина ему — как пистон берданке под собачку: пистон только щелк — искра одна, а из дула — смерть. Я посмеюсь для задора, а у него дело готово. «Свертывай парус,— командует,— волокушу в каюк. Пищула, Смола, Безуглов, с байды долой, отпускайте конец!»
Атаману не сперечишь — делай, что велит. И спрашивать не стали — сами догадливы! Очень уж злы были на куркулев. А тут из-под носа!.. Отбили мы им крыло у волокуши! Вытянули свое — серебром играет, одна к одной, как целковые. Подняли парус, а халявинские кричат нам, ругаются. Увидели черный парус, признали: Жоры Долбы артель. Выбежал сам Халявин. «Ну, вернитесь только, сучьи дети, в тюрьме сгною, воры!» — «От вора слышу! — куражится Долба.— Приеду осенью краденым меняться. Барабульку на табак!» — «Смотри, как бы тебе голову свою заместо барабульки не оставить»,— поддает Халявин. «Такому дураку и моя голова не поможет»,— перекрикивает его Долба. «А я ее собакам отдам»,— кричит Халявин. «Собаки слопают — умнее станут, от хозяина уйдут — батракам дорогу укажут!»— загоняет его Долба. «Ах ты, хохол голопупый!» — кричит Халявин. «Сам ты куркуль, сучья косточка!» И пошли один другого хлеще. Уж на что рыбаки слова не скажут без матери — оттого и вода в море соленая, — тут и мы диву дались.
Вот ругня! Казаки подхватили — давай рыбаков мылить, а рыбаки побросали волокушу — на казаков. Нас далеко в море отнесло, а все слышен гуд — ругаются!
Солнце обуглилось, в воду садится — заштилило. На веслах идти не с руки — намахаешься, время упустишь. А селедка — рыба нежная, ее и часу держать нельзя без рассола — сгноишь. Стали на якорь — трое волокушу убирают, трое с аселедкой управляются. Сами поглядываем — нет ли погони... Рыбкой шлепаем, молчим. «Уж лучше бы,— думаю,— пришли отбирать, что ли... на берег погнали бы, ну в холодную заперли — и делу конец... а тут чего еще не натерпишься... вся жизнь под кручу...»
И даже шутовать позабыл. Море, когда заштилит, тишиной сердце нудит. Море петь должно. А тут еще Жора сидит на корме, на меня смотрит, зубы скалит, причитывает:
Жил Нестерка,
Детей у него шестерка,
Работать ленится,
А красть боится.
И не знает, чем кормиться...—
поддевает на шутину. Когда море молчит — какие шутки? Что ни скажешь — все невпопад. Ему — Долбе — хорошо, холостому. «Я,— говорю, — другую сказку знаю: жил господин, как перст один, и сам воровал и других подбивал».— «Уж не я ли тебя подбивал?» — Спрашивает Долба. «А кто же?» — отвечаю. «Я? — кричит Долба и идет ко мне.— А не Халявин подбивал?» — «Зачем же Халявин,— говорю я и тоже становлюсь на ноги. — Халявин работу давал». Уступить не хочу. «Не Халявин тебя, дуроплета, в море выгнал? Я тебя берега лишил?» Оба мы здоровы были. Долба чуть повыше, пошире в плечах. За грудки схватились — кровь в глаза, знаю, нет правды в нашей сваре, а будем биться до смерти. Штиль эта проклятая!..
«На атамана руку подымаешь?» — кричит Долба. «Такого атамана-вора утопить мало», — отвечаю я. «Так-то ты побратался со мной, акула! — кричит Жора и трясет меня за грудки,— Любить обещал?» — «Люблю,— отвечаю ему,— а пощады не дам!»
Едва нас розняли... За дракой нашей — солнце нырнуло вглубь, ночь полегла. Молчком аселедку убрали, обсолили, хлеба пожевали и спать. Жора Долба на вахте остался — ветер сторожить... От обиды мне и спать не хотелось, а лег — не заметил, как заснул. Слышу, кто-то треплет. Глаза открыл — Долба надо мною. И пришло мне несуразное — сейчас Жора убивать будет. Вскочил и за глотку его — душить. «Очхнись, — кричит Жора,— ослобони!» Поотпустил его малость,— он на меня: «Да ты что, взаправду последнего ума решился? Потрошена твоя голова! Сын к тебе приехал»,— «Сын?» Тут только заметил — стоит мой Пашка-старшой, ему тогда девять годов было, спроворный пацанок. «Тебе что надо?»
И выложил он мне: всю семейству мою из дому взяли, к атаману в амбар заперли, дом наш опечатали, а Пашку отпустили — ищи своего папашу, где знаешь, найдешь, скажешь: пусть вертается со своей шайкой на милость к атаману, а нет — не видать ему семейства. Пашка догадался, каюк ночью стащил — шел в море, на веслах. «Слышу — плещет вблизях, — говорит Долба, — окликнул, — ан это твой Пашка». Что тут будешь делать? «Ну,— говорю,— коли вражина подтузовала, ее хваткой не скинешь — я делал, я в ответе. Едем, Пашка, домой».— «Эх ты, шутяка мокрый! — преграждает мне дорогу Долба. — Не шутковать тебе, я вижу, а на поминках плакать. Какой ты есть рыбак? Какой ты мой друг, Ожередков Иван, когда веселого ничего не скажешь?»— «Это, может, врагу моему весело, а не мне,— отвечаю ему и сажусь в каюк со своим сыном.— Был у меня друг Жора Долба — да весь вышел».— «Так и спокинешь товарищей, не попрощавшись?» — «Так и спокину, — чего их будить? Пусть спят на здоровье. Мне одному терпеть»,— «Э, нет! — кричит Долба.— Ты, может, и спокинешь,— они тебя не спокинут! Эй, Смола, Пищула! Безуглов! Стромоус! Вставайте: полундра!» Сапогом их растолкал, вскочили рыбаки, покидались к снастям: думают, пора с якоря сниматься — дует погода. «Стой,— кричит им Жора,— слушать команду — атаман приказывает, а кто против, того в воду! Пищуле и Стромоусу байду сторожить, да чтобы в оба глаза! Чуть что, окликайте, и ходу! Смола с Ожередовым в каюк к Пашке, а Безуглов — айда со мною в наш! Ну, с Богом!» Никто слова не сказал, тихонько сели за весла; пристали к косе, каюки вытащили, а Долба Пашке: «Ну, теперь веди — куда твою маманьку поховали?» Пашка повел в станицу, обочиной, огородами, через загородки в атаманов сад, к баньке.
«Вот,— показывает, — тут вся наша семейство». Только видим из-за дерев — у баньки на двери тяжелый замок висит: не собьешь без шуму, на лужку сторож сидит, а еще подале, в беседке, гости. Прислуга бегает туда-сюда: из кухни в дом, из дому в беседку — угощает закусками, вином. Гости громко промеж себя разговаривают, смеются, вокруг них хозяйские собаки сидят, куски ловят. И среди гостей сам Халявин. Все пьяные. «Ну,— шепчет Долба, — тишком тут дело не обойдется».— «А зачем тишком? — отвечаю.— Вот они все тут, идем прямо — повинную голову и меч не сечет. Не такая у нас вина большая. Отдадим аселедку...» — «Выходит, ты, когда не смеешься,— совсем дурак,— говорит Жора. — Хам в петлю лезешь, сам себя удавить помогаешь. Ладно уж, за тебя подумаю. Сиди тут — жди, и вы тут сидите. Я живо...» В кусты шмыг — ночь темная, не видать. Только в беседке свет, гитара бренькает. Есаул романсы гундосит. Сидим, смотрим — понять не можем, чего Жора надумал.
