И тотчас же пробудилась в нем память о ранении, о предчувствии счастья, о счастье любви к Любиньке, о самой Любиньке, ждущей его, о Любиньке с глазами строгими и верящими, какие были у нее тогда, когда читал он ей письмо Брусилову. .

Он оглянулся заострившимся, внимательным взглядом. Где же искать Алексея Алексеевича?

Он сделал несколько шагов, отклоняя от себя ветви низкорослого орешника, и замер. Алексей Алексеевич сидел тут, рядом, на дубовом пенечке, пригнувшись к сомкнутым своим коленям. Солнце пригревало ему худые плечи, солнечные пятна плавно и медленно колебались по защитной гимнастерке. На коленях лежала раскрытая книга. Игорь тотчас же узнал знакомое с детства издание. Это был павленковский томик поэм Пушкина (48), раскрытый на тридцатой и тридцать первой страницах. Вверху над неровными столбцами строк Игорь не прочел, а угадал — налево «Руслан и Людмила», направо — «Песня первая»... На развернутой книге лежал кисет с табаком.

Этот кисет из голубого сафьяна, с вышитыми на нем розанчиками и надписью «Нашему родному герою», хорошо знаком был Игорю. Его прислали Брусилову еще прошлой осенью ребята начального училища из деревни Малая Самарка Орловской губернии. С этим кисетом Алексей Алексеевич не расставался, 0н приучил себя с тех пор курить вертушки. Жена присылала ему любимый крепкий табак «Месаксуди». Но искусство закрутки плохо давалось Брусилову. Сейчас он возился старательно над папиросной бумагой и просыпающимся из-под его тонких пальцев золотым табаком...

Игорь глядел на генерала, не смея его потревожить и дивясь. Не то чтобы это занятие или мирное чтение «Руслана и Людмилы» показались в диковинку. Нет, было что-то другое в представшей перед глазами картине. Брусилов казался так к месту здесь на этом пенечке, в этой звенящей солнечной тишине, в этом весеннем трудовом согласном хоре птиц, насекомых и листвы. Так слитны были движение его неторопливых рук, покой согнувшегося тела, сосредоточенность взгляда светлых глаз с прозрачностью и высотой неба, с недвижностью могучих дубов и легким трепетом орешника. Он как бы присутствовал здесь и в то же время не был, как присутствовал и не был там, у себя в штабе среди белых стен своего кабинета...

Вот что поразило Игоря и вместе с тем придало смелости — его появление не может смутить и застать врасплох главнокомандующего.

Игорь сделал еще шаг и сказал, как обычно, когда входил в кабинет по срочному делу или по вызову:

— Я тут, Алексей Алексеевич.

Брусилов на голос повернул голову. В лице его не отразилось ни тревоги, ни удивления, ни гнева. Все так же лежала на нем печать сосредоточенности и напряжения мысли, в глазах струился мягкий свет.

— А, это ты? — сказал он. — Конечно, прислали? Конечно, ищут?

— Прислали, Алексей Алексеевич. Ищут, — ответил Игорь с улыбкой.

— Ну, ничего, садись. Время еще терпит... я тут кой-чего не додумал...

Игорь не посмел объяснить свой приход обстоятельней, Он понял, что это было б не к месту, и послушливо сел наземь у пенька.

Брусилов не спеша докрутил вертушку, помуслил, вставил в мундштук и закурил.

– Вот, читал Пушкина... ты очень кстати, послушай.

Уместные строки... Впрочем, у Пушкина, что ни открой, — звучит к месту. На каждое чувство, на каждую мысль. Вот...

Мы вместе сведены судьбою;

Садись и выслушай меня…

Улыбка шевельнула тонкий ус Брусилова. Не глядя, Алексей Алексеевич нащупал пальцами плечо, потом голову Игоря, скинул с нее фуражку и потрепал по волосам. От этой ласки Игорь даже зажмурился. Глуховатый голос продолжал:

Руслан, лишился ты Людмилы;

Твой твердый дух теряет силы;

Но зла промчится быстрый миг:

На время рок тебя постиг.

С надеждой, верою веселой

Иди на все, не унывай;

Вперед! мечом и грудью смелой

Свой путь на полночь пробивай…

Голос смолк. Игорь открыл глаза, благодарно глядя на Брусилова. Ему показалось, что строки эти прочитаны ему в подкрепление, говорят о нем и Любиньке.

Но, вглядевшись в глаза Алексея Алексеевича, он догадался, что ошибся, что за пушкинскими строками таится что-то большее, значительное, на что хочет указать ему Брусилов, а может быть, повторить самому себе. Смущенно Игорь шевельнул плечами, выпрямился. Рука Алексея Алексеевича упала на раскрытую книгу. Иволга, пронзительно и часто засвистав, сорвалась с вершины дуба и мелькнула в чащу.

— Народ, если хочет быть великим, непременно должен верить в свое величие и уважать себя,— проговорил наконец Алексей Алексеевич.

И чутье подсказало Игорю, что ни приход его сюда, ни разговор, ни чтение Пушкина не отвлекли командующего от какой-то одной мысли, что с нею он не расстается и все связано с нею, она сама рождена той работой, какой полон он все эти дни.

— И наш Пушкин правду этого всем сердцем чуял. В первейшую заслугу ставил себе, что чувства добрые лирой пробуждал... Пушкин... он, к сожалению, редкий у нас талант, с таким убеждением... Один, пожалуй, он сознавал, что нужно «собрать в кучу» все хорошее в русской жизни, чтобы умилить читателя, растрогать, благородно взволновать и заставить полюбить невидимый дух народа нашего, воочию оглядеть могущество его и красоту... Пушкин не успел до конца справиться с этой задачей, вспомни его неосуществленные замыслы... Его дополнил Лев Толстой «Севастопольскими рассказами», «Войной и миром», а дальше соблазнился духом не жизненной правды, а идеальной, всегда исторически лживой... Ты скажешь, что современность неблагоприятна для всего высокого и великого, но это ложь. По мелкому и низкому надобно бить, конечно! Но именно потому, что высокое и великое всегда в народе живо. Ударять по злу надо, подымая высокое. Потребность в священном и великом не должна погасать в народе, достойном величия. Народ должен быть аристократом от верхов донизу. Это трудно, но осуществимо. Вспомни гомеровского богоравного свинопаса! Разве мы теперь не видим его на поле битвы? Ты правдиво изобличил зло в своем письме, Игорь,— добавил Брусилов и снова потрепал его по плечу,— именно потому, что не забыл о добром в русском человеке...

И тотчас же, подняв голову и насторожившись:

— Ты слышишь?

Игорь тоже насторожился. Согласный строй лесного хора нарушился внезапно. Пронзительно вскрикивая, вихрем пронеслись, сомкнувшись в стаю, черные дрозды, затихли иволги, послышался хруст ломаемых веток, заржал конь, вкруговую по лесу пошел гомон.

— Так и есть! — вскочив, вскрикнул Игорь.— Это за вами! Казаки...

— Целый взвод,— спокойно подсказал Брусилов.

Он запрятал томик Пушкина и кисет в карман, поднялся, одернул по-солдатски рубашку, подтянув ее в складку у ремня на спине, надел фуражку. Усмешливые огоньки пробежали по глазам, и, взглянув на часы у запястья, он промолвил:

— На целых десять минут опоздал. Но какой чудак все-таки распорядился погоней?

Из-за орешника на поляну выходили казаки, держа в поводу коней.

— Распорядился его высочество Михаил Александрович,— поспешил объяснить Игорь.

— А-а! — протянул Алексей Алексеевич с едва уловимой иронией.— Ну, понятно...

И быстрым шагом вышел на поляну, навстречу казакам.

XXI

Нет, Алексей Алексеевич не отдыхал, сидя в роще, не отвлекался за чтением «Руслана и Людмилы», Пушкин помогал командующему в его полководческой работе, как все, что попадалось теперь в поле его зрения.

В этом убедился Игорь очень скоро на личном опыте, едва лишь выехал из штаба и попал на места работ — на передовую, в прифронтовую полосу, в резервные части. Брусилов направлял его с другими офицерами своего штаба во все концы многоверстного фронта. Пришлось поездить и в поездах, и на машине, и верхом, случалось пробираться пешочком по наезженным тропам, перепрыгивать с кочки на кочку по Пинским болотам...