И нет предела озлоблению! И нет слов, чтобы заклеймить начальство, повинное в этих жертвах и даже не думающее, как преступно перед родиной губить войско бесславно, ни за что...

Такое начальство первое воспитывает среди офицерства шкурников, равнодушных, трусов, а среди солдат — дезертиров и возмутителей! Одно скажу — мало их по числу, таких начальников! Могло бы стать больше, кабы не русская честь, живущая у нас в крови, не семя, брошенное в сердце русского воина Суворовым и все еще… на диво немцу и наперекор начальству, прозябающее в нас!..

Для высших штабов списки потерь в боях — это мертвая бумага, голые цифры, ничего не говорящие…

(Только у вас, любимый наш Алексей Алексеевич, у вас, единственного и потому славного,— это не так,— говорю от всего своего переболевшего сердца!) Для нас — это дорогие имена лучших товарищей — краса русской армии, где каждая фамилия — целая история доблести и самоотвержения...

Войска не страшатся гибели, в лучших полках (в Преображенском я поставил для себя это правилом) молодого, вновь прибывшего офицера и солдата встречают требованием отбросить мысль о своей личной сохранности. Но войска не мирятся с ненужной гибелью своих братьев. А как часто пылкие, лучшие их представители гибнут, по мнению войск, бесполезно, бесславно... И нет предела горечи в нашем сознании...

Во всю войну я мог только восхищаться доблестью солдат и многих офицеров. Но современная война — война нервов. Есть предел и у храбрейших людей. Он наступает тогда, когда очевидна бесполезность жертвы, не ведущей к чести и славе родины, а только лишь питающей честолюбие начальства.

...Потери интересуют штабы и начальников только с точки зрения уменьшения числа штыков и необходимости их пополнения, а мало кто из них отдает себе отчет, что главное зло всякой неудачной операции заключается в падении духа войск, в падении веры в начальников и в свои собственные силы. Рвущиеся в начале боя вперед войска после первой неудачной атаки (а она только тогда неудачна, когда плохо задумана и подготовлена) уже много осторожнее идут во второй раз, неохотно в третий и наконец начинают залегать при первых выстрелах противника и не подымаются.

Их вовремя не подбодрили, не объяснили задачу, не сказали нужного слова, не стали, хотя бы мысленно (как это умеете делать вы, Алексей Алексеевич), с ними в боевой порядок и потому не вселили веру в победу. Им только угрожали и подталкивали все в ту же бездонную яму...

...Наше высшее начальство зачастую не только безграмотно, но и не чутко, Оно спешит принять на веру, когда ему доносят, что пехота режет проволочные заграждения и потому будто бы вышла маленькая заминка, а на нашем войсковом языке это донесение знаменует полную неудачу захлебнувшейся пехотной атаки.

И таких примеров «непонимания», самообмана и взаимного обмишуривания—сотни. Повторяю — люди не служат родине, а занимаются чиновной службистикой...

На этой «службистике» воспитываются младшие начальники, молодое офицерство. Командиры полков, при установившихся, как правило, сухих отношениях с высшим начальством, даже если и понимают обстановку боя, то не решаются, а то и просто не хотят откровенно донести о ней. Младшие начальники иной раз даже добиваются больших потерь, потому что, по-чиновному, сила и горячность боя определяются большими потерями, будто бы свидетельствующими о доблести командиров. А следовало бы по-суворовски карать командиров за чрезмерную убыль людского состава! Так учил меня Похвистнев, и так оно безусловно правильно...

И когда после одинаково неудачной атаки представляется к награждению начальник, уложивший свою часть в безнадежной операции, и отрешается начальник, имевший мужество донести о невыполнимости поставленной ему задачи, то тогда неудивительно громкое возмущение солдат и толки о выгодности быть зверем и тупицей начальником!

Пехота заявляет открыто,— и я подтверждаю это, — что ее укладывают умышленно в братскую могилу — из желания получить крест или чин. Пехота имеет право заявить, что на ее потерях в неподготовленных операциях начальники создают себе имя «железных» героев. И толки эти справедливы! И к ним нужно прислушаться! А не кричать о падении дисциплины и развращении умов... Надо слушать, как учили меня вы, Алексей Алексеевич. Иначе будет поздно!

Вот почему я обращаюсь к вам, наш дорогой полководец. Вас ценят и любят в русской оскорбленной армии. Вам верят, вас считают непобедимым. А ведь непобедимость ваша складывалась и складывается из таланта, искусства вождения войск, знания русского человека и умения им пользоваться на благо родины. Солдат нынче иной, чем в начале войны. Он — русский человек, солдат—за год войны многому научился. Начальство, напротив того, перезабыло даже то, что когда-то знало, может быть потому, что эти знания в нынешней войне неприменимы. И в этом главная беда. Не веря в свои знания, командующие перестали верить в себя и в армию. А следовательно — в победу. Не мне вам об этом говорить. Вы это знаете сами и без слов сумели внушить мне. Но, может быть, вы еще не знали, что это знает уже каждый солдат, опаленный порохом, и судит начальство этой мерой. Знанием этим он стал выше начальства, и отсюда один шаг до неповиновения...

Кто будет в этом виноват? Кто пошатнулся первый?..

Уже обвиняют начальников не только в неспособности, в непродуманности операций, в неумении, а в злой воле, недобросовестности, преступности... страшно сказать — в измене!..

Только единство, товарищеский дух могут спасти положение. Когда-то давно, а ведь по календарю — совсем недавно, в весеннем бою на Карпатах, в отряде генерала Похвистнева, я это осознал и запомнил навсегда. Тогда вы, ваше высокопревосходительство, вдохнули во всех нас этот дух товарищества и подняли нас тем самым на совершение того, что казалось невозможным.

Свершите и сейчас, хотя бы в пределах вашего фронта, это чудо. Подымите угасающий дух армии.

Когда войска узнают начальников, увидят в них людей, любящих свои части, вовсе не желающих никому зла, работающих не покладая рук во славу России; когда войска убедятся, что их большие потери и неудачи вовсе не плод карьеризма, недобросовестности, а результат естественных людских ошибок, над исправлением которых усердно трудятся сами начальники,— тогда только может сломиться лед недоверия и исчезнет теперешнее настроение, несущее гибель... Современные успехи и могущество техники привели многих начальников к мысли, что в теперешней войне моральный элемент почти не имеет значения, а победа дается известными механическими приемами боя. Преступное заблуждение! Гибельная теория! Перестав считаться с духом и настроением войск, большинство начальников завалило части подавляющей массой приказов, стремясь по-чиновничьи регламентировать и бой, и всю жизнь войск (особенно это в ходу на Западном фронте у Эверта). А человека забыли, как у Чехова в «Вишневом саду»...

И Боже ты мой! Сколько заводится у нас в полку бумаг из-за этих писанных нравоучений! Все свое время мы — младшие начальники — проводим в переписке и настолько связаны указаниями сверху, что не смеем проявить ни своей инициативы, ни применить свой собственный боевой опыт...

Но ведь никакое взыскание не страшнее смерти. А ее мы видим каждый день. И войска, знающие бой на практике, подозрительно и враждебно выслушивают и нравоучения и угрозы. Войска ведают — не твердая воля старшего боевого товарища ведет их по суровому пути к победе, ради которой никакие лишения, трудности и жертвы не кажутся чрезмерными, а бездушное своеволие, измышления бесплодного ума чиновника, зачастую немца-чиновника, не принимавшего участия в боях. Да, утверждаю, как велит мне долг офицера и русского человека,— если суждено нам дойти до позора и бесславия, то виновны в том будут не войска, а чиновники в генеральских мундирах, сделавшие все, чтобы угасить священный дух нашей армии...»

XV