Он обрывает и через мгновение, с горечью и силой, повторяет:
— Только всего!
Алексеев опускает руку. Глаза его внимательны и остры, веки красны от переутомления. Темные брови взъерошены, старческий румянец тлеет на скулах бритых щек.
—- Правый фланг нашего фронта обнажен и забыт вами,— с жестокой настойчивостью сызнова начинает Алексей Алексеевич.
Так настойчиво человек нажимает на больной зуб, чтобы болью, вызванной сознательно, заглушить боль, перед которой он бессилен.
— Вы упорно укрепляете левый фланг. В марте вы перекинули туда штаб девятой армии. Вы сняли все войска, какие только можно было снять с других частей фронта, и направили на левый фланг. На левом фланге действует присланный в мое распоряжение одиннадцатый корпус генерала Сахарова. По вашей директиве я дал Сахарову приказ о наступлении, и он выполнил задачу, скинув противника за хребет.
Алексеев кивает головой, озабоченно шарит по столу, точно собираясь что-то найти среди бумаг, лежащих перед ним. Но жест этот означает лишь то, что начштаба все это уже слыхал и наперед согласен со всем. Пальцы неловко задевают стакан с чаем. Алексеев подхватывает его и начинает помешивать в нем ложечкой. Тонкий ломтик лимона кружится в крепком настое.
С ненавистью глядя на этот будничный ломтик, Брусилов продолжает:
— Никаких оснований для того, чтобы ждать отсюда значительных масс противника, нет. Карпаты в этом районе гораздо круче, чем на западе. Железных дорог мало. Связь поддерживается по узким тропам. В боевой обстановке подвоз продовольствия и крупных воинских частей врага затруднен. К тому же под боком румынская граница. Вы знаете прекрасно, что австрийцы не решатся ее нарушить.
— Да, конечно,— поддакивает Алексеев, тоже как чему-то давно решенному.
— Так что же тогда заставило вас,— повышает голос Алексей Алексеевич,— что заставило вас приостановить наступление Сахарова? Почему же снова и снова сюда, на левый фланг,— Брусилов указательным пальцем левой руки стучит по столу,—вы шлете подкрепление? Почему вы так упорны в своем заблуждении? Как смеете вы забывать о том, какая угроза повисла над вашим правым флангом? — Брусилов пришлепывает ладонью правой руки по краю стола, ушибает пальцы, шевелит ими и с нескрываемым гневом заканчивает: — Без резервов, без тяжелой артиллерии десятый корпус армии Радко-Дмитриева растянут в тонкую линию и ждет. Чего ждет — я вас спрашиваю?
— Знаю...— не отводя глаз от кружащегося ломтика лимона, глухо говорит Алексеев.
— Что вы знаете? — вскрикивает Брусилов. Всем своим сознанием, всем телом он чувствует, что вот — пришла минута, которую он ждал, минута полной душевной открытости.— Что вы знаете? — спрашивает он тихо, наклонясь через стол к Алексееву, невольно следуя за его взглядом, устремленным в стакан.
Ложечка движется неуверенно — она ударилась о стекло, раз, другой, разбрызгала чай.
На языке Алексея Алексеевича оскомина, он говорит затрудненно:
— Вы знаете, что Радко-Дмитриев обречен на разгром?
— Да,— все так же глухо доносится до него ответ начштаба.
— Но тогда...
Брусилов откидывается на спинку стула, его высокий лоб влажен, большие, налитые гневом глаза глядят на склоненную голову Алексеева. Усилием воли он заставляет себя говорить мягко — в такую минуту можно вспугнуть правду одним неосторожным словом.
— Что же это такое? Глупость?
Коротким движением Михаил Васильевич подымает голову, тень улыбки проходит по его седым усам, и снова глаза его устремлены в стакан с чаем.
— О, нет...
— Бездарность? — неумолимо допрашивает Брусилов.
— Нет, конечно...
— Упрямство? Самомнение старости?
— Нет, нет... Нет!
— Так что же, наконец?
Молчание. Ломтик лимона сделал один оборот по кругу. Серебряная ложка придавила его ко дну. Алексеев поднимает глаза, произносит медленно и многозначительно:
— План.
— Какой план? — спрашивает Брусилов, в то же время сознавая, что вопрос не тот, не о том надо спрашивать:— Чей?
Белесые ресницы прикрывают острые зрачки Алексеева. Ложка брякнула о стекло.
Гнетущая тоска сдавливает сердце Брусилова, предчувствие переходит в уверенность.
Взгляды их скрещиваются. Теперь в глазах начштаба твердое: «Я тебе больше ничего не скажу». В глазах Брусилова: «Я заставлю тебя выслушать до конца».
Голос Алексея Алексеевича звучит доверительно-буднично.
— Если я завел речь о Радко-Дмитриеве, то только потому, что считаю отношение к этому достойному всяческих похвал боевому генералу несправедливым...
И, внезапно вскочив с места, Брусилов подходит вплотную к начштаба.
— Михаил Васильевич! Мы хлебнули всякого, нас трудно удивить подлостью, но у нас не отнимешь любви и веры в Россию. Не так ли?
Алексеев торопливо и согласно кивает головой:
— Ну конечно, Алексей Алексеевич. Все, что в моей власти...
— Сейчас не об этом речь,— строго останавливает его Брусилов.— В нашей власти отстоять Россию от врага. Это мы знаем оба. Но в силах ли мы будем отстоять ее, если подчинимся приказам Иванова?
Мохнатые брови Алексеева сходятся у переносицы, лицо становится официально-каменным.
Командарм не хочет этого замечать, Он спрашивает, но его вопрос звучит утвердительно:
— Скажите, Михаил Васильевич, вы думаете, что Иванов...
Алексеев приподнимается, панически машет руками.
— Что вы! Что вы... Алексей Алексеевич! Бог меня защитит от таких мыслей...
Начштаба напуган до смерти.
«Так вот оно что... Старый генерал, умница, оказался просто-напросто службистом... Боится начальства. Как я этого не понял сразу? Службист! Со мной он тоже говорил как со службистом...»
Брусилов произносит печально:
— Полно, Михаил Васильевич. Много страшнее то, что мы с вами против этого бессильны... И за бессилие — ответим.— И тотчас же отчужденно:— Но имейте в виду — как командующий армией я из всего этого сделаю соответствующие выводы и приму меры.
VII
Алексеев принял назначение на пост главнокомандующего Северо-Западным фронтом вместо заболевшего Рузского. Передав дела новому начштаба Юго-Западного фронта генералу Драгомирову, он прислал письмо Брусилову:
«Дорогой Алексей Алексеевич. Во всем и в полной мере согласен с вами. Всегда и неизменно найдете во мне необходимую поддержку. Дай вам Бог силы противоборствовать во благо и на славу России...»
Брусилов спрятал было письмо в ящик стола, потом вынул его оттуда и разорвал на мелкие клочки. «Человек умыл руки. Что до этого армии? Сейчас надо действовать».
— Соедините меня с начштаба фронта генералом Драгомировым.
Говорил только Драгомиров. Брусилов задал один вопрос и больше не открывал рот. Среди бесчисленных оговорок, уверений в глубоком уважении ясно звучало одно: командующий фронтом непреклонно стоит на том, что наибольшая опасность грозит нам на левом фланге у Черновиц и Коломыи, и его новый начальник штаба вполне разделяет эту точку зрения.
Впервые Саенко и чины штаба видели Брусилова таким гневным. Он хлопнул дверью оперативной, пронесся мимо оробевших ординарцев и вестовых к себе в комнату, сорвал со стены полушубок и, не давая помочь, срыву натянул его на худые плечи, надвинул на лоб папаху и выбежал на двор. Ему подвели коня, он поднял его с места в галоп и ускакал в поле, синевшее под лучами солнца...
Вестовой и дежурный адъютант последовали за ним в отдалении.
Нужно спешно принять меры. Нужно ответить Радко-Дмитриеву, умолявшему воздействовать на Иванова... Все попытки убеждения и доказательства исчерпаны...
Дальнейшее вмешательство в дело 3-й армии не только не поможет командарму ее, а окончательно все испортит. Можно посоветовать Радко-Дмитриеву только одно — обратиться лично к генерал-квартирмейстеру Данилову в ставку для доклада верховному главнокомандующему об истинном положении дел... Но, конечно, и это ни к чему не приведет. Николай Николаевич (4) не любит Иванова, но побаивается его. Иванов — любимчик Александры, льстивый угодник и молитвенник. Царь привык советоваться с ним...
