Иванов ведет игру, которая не кажется Саввичу верной. Николай Иудович к тому же недальновидный, можно сказать уверенно — безграмотный политик. Он весь в чужих тенетах, а Саввич привык раскидывать свои собственные, прикрепив их к безусловно прочным точкам опоры. Алексеева не могут не заинтересовать именно внутренние пружины существа дела. Он и его партия (Сергей Сергеевич уверен, что Алексеев возглавляет целую партию влиятельных людей и даже выдвигается ими в диктаторы) — за войну до победного конца, следовательно, так и надо повернуть вопрос, в этом смысле преподнести существо дела.
Сергей Сергеевич заговорил уверенным, очень точным, без лишних слов, деловым языком...
Михаил Васильевич слушает, Он сидит склонившись к столу, брови его хмуро нависают над прищуренными от внимания глазами. В иных местах он останавливает Саввича и коротко переспрашивает, потом кивком головы, не глядя, поощряет к дальнейшему...
Все это мерещилось ему неясно уже давно. Перед ним возникает бледное лицо Брусилова, звучит его вопрос в тот памятный вечер... На него нельзя было ответить. Но то, что говорит, Саввич, — чудовищно. Михаил Васильевич следит за каждым его словом, пытается поймать на противоречии, самый строй речи начштаба — деловитый, спокойный — вызывает сомнение и вместе с тем доходит до сердца какой-то безжалостной оголенностыо. Нет, Саввич, бывший начальник жандармского управления, осторожный человек. Чем дальше говорит, тем противнее он своими безукоризненными чертами лица, не искаженными ни одним чувством, хотя бы низменным! своими усами в стрелку, пахнущими омерзительно фиксатуаром. Но он умен и отвечает за свои слова. И Михаил Васильевич слушает до боли в ушах и в висках...
Скрипит дверь. Без стука, что допускается в экстренных случаях, заглядывает в полуоткрытые створки адъютант граф Капнист.
Алексеев подымает голову, но плохо видит, кто вошел, настолько обострено его внимание к рассказчику.
Капнист — при оружии, в полном параде. Он принимает взгляд начальника как разрешение войти и бесшумно подходит вплотную к Алексееву, наклоняется к его уху:
— Государь прибыл...
— А-а...— бормочет Михаил Васильевич, все еще не вполне овладев собою.
Но тотчас же приподнимается, в глазах озабоченность, в движениях сдержанная торопливость. Нужно идти встречать. Адъютант подает ему оружие. Алексеев поправляет аксельбант, трогает усы сложенными щепотью пальцами и только тогда взглядывает на стоящего перед ним Саввича... Очень хорошо, что их прервали. Все равно он твердо решил не высказываться.
XVII
Среди георгиевских кавалеров, прибывших в ставку на свой праздник, был Игорь Смолич. Брусилов знал, что отец Игоря, Никанор Иванович, после своих боевых неудач отстраненный от командования корпусом, жил в Могилеве в качестве генерала для поручений при верховном.
— Поцелуй от меня старика, утешь его, — сказал Алексей Алексеевич. — Он у тебя славный старик, только напрасно судьба кинула его воевать, да еще в наше время. Совсем он к этому делу не приспособлен. Тут нужны канатные нервы и железное сердце. А он музыкант, фантазер... Это я не в обиду ему... Не один он у нас в России не на свою полочку попал — беда!
Но самолюбие Игоря, несмотря на дружеский тон командарма, было задето, и всю дорогу до Могилева Игорь не мог отделаться от горького сознания, что отец его вычеркнут из списка действующих лиц, выбыл из строя, и такой человек, как Брусилов, имеет все основания презирать его, как бы он там ни золотил пилюлю.
Эта обида за отца помешала сыновней встрече с отцом быть такой искренней и горячей, какой она представлялась в воображении Игоря и какой должна была быть в действительности. Игорь расстался с отцом еще задолго до своего отъезда на фронт. В памяти он рисовал его себе бравым, красивым генералом, всегда оживленным на людях, раздражительным и бестолково суетливым у себя дома. Фотографические аппараты, гармошки поглощали все его внимание, служба — где-то на втором плане. Нынче Игорь обнимал похудевшего и как будто даже ставшего меньше ростом старичка. Старичок прослезился, нежданно увидев сына у себя в номере гостиницы «Франция», но тотчас же, сморгнув слезу, закричал, замахал по-обычному руками, затормошился по маленькой комнатенке, заваленной все теми же ящиками с фотоаппаратами, гармошками, завешанной фотографиями дочери Ирины (их было больше всего), жены, товарищей, знакомых.
— Ну, я сейчас тебя кофием!.. — кричал он. — Я теперь его сам… по собственному способу... Вася! — И, оглянувшись и не увидав Васи, спохватился: —Ах, да он на службе... болтается где-нибудь, каналья... Ты знаешь, я его привез с собой... да... устроил при штабе... привык... и он так мне напоминает Ириночку, А ты? Что же ты мне не рассказываешь? А-а! «Георгий»! Поздравляю! Поздравляю!
Он снова обнял Игоря, забыв, что уже давно знал о награждении. Усталые, грустные глаза на минуту остановились на Георгиевском крестике в петлице сына. Старик внезапно почувствовал слабость и сел на первый попавшийся стул.
— Да... вот...— пролепетал он по-детски. — Так-то вот...
У Игоря сжалось сердце, он торопливо обнял отца за плечи.
— Папа... брось. Это несчастье, но ты не виноват... Меньше всего ты.
Игорь любил отца. Была ли то сыновняя любовь, он не знал, но при мысли об отце неизменно на душе становилось как-то по-особенному тепло и грустно.
— Папа... — проговорил он снова и заплакал.
Он ничего не думал, не чувствовал, не стыдился своих слез, как бывало в юности, Он только глубоко всхлипывал, вздрагивая всем телом. Даже много после он не мог объяснить себе, что с ним тогда стряслось. Приниженный ли вид отца, или этот жалкий номеришко гостиницы, загроможденный такими с детства знакомыми предметами, или своя судьба, внезапно представшая в образе старенького генерала, придавили его?.. Он плакал...
Отец прихватил его голову как-то неловко сгибом руки, зажал ее и не выпускал долго, сухими глазами глядя куда- то в угол.
Так их застал с шумом ворвавшийся Вася.
— Приехал! — воскликнул он. — Я уже знаю! Мне в штабе сказали... Игорь, здравствуй! Или ты все еще сердишься?
Он остановился, недоумевая. Ему казалось, что их давняя распря из-за Сонечки все еще памятна Игорю, и не совсем уверен был, как его встретят. Но увидеть слезы на глазах своего врага-друга он уж никак не ожидал.
Еще меньше ждал его появления в эту минуту Игорь. Он поднялся и какое-то мгновение смотрел на Болховинова отсутствующим взглядом.
— Да нет, что ты...— наконец произнес он, и они поцеловались.
— Поздравь, — кавалер, видишь? — снова зачастил Никанор Иванович.— Не то что ваши штабные петанлерчики... Чины, ордена за протертые штаны — и ничего не знают, армию губят, подлецы! Я еще расскажу, тут такое, доложу я тебе... Ах да, кофе! Где у меня, Вася, кофейница? Никак не разберусь во всем этом хаосе! До сих пор половина вещей в ящиках! Живем, как на вулкане, не сегодня завтра переезжать. Поговаривают, будто ставку в Смоленск... Позор! Наши главнокомандующие — один допинга требует, другой — советов, третий — вожжей! А ну, угадал, кому что?
Никанор Иванович неожиданно рассмеялся, видимо радуясь этой загадке, давно уже ходившей по штабам.
— Первый — Иванов, второй — Эверт, третий — Рузский. Рузский все уняться не может, что он не на месте Алексеева, а то и верховного! Уверяю тебя!
Генерал молол кофе, зажав между острых колен кофейницу; ему это трудно было делать, но он бодрился, не уступая Васе.
— Сам... сам... не мешай!.. Алексеев — тот в конце концов диктатором будет. Помяни мое слово. Об этом все шепчутся. Есть такие люди… — Никанор Иванович понизил голос до шепота.— Такие господа, которые каждое приказание его исполнят... включительно даже до ареста в могилевском дворце...
— Ну что вы, право, ну какое там!— перебил его Вася, видимо не раз уже слышавший эту тайну.— Ты слушай, Игорь, надолго к нам? Уж не останешься ли? Конечно, здесь дыра...
