Он вытащил из внутреннего кармана сюртука завернутую в розовую папиросную бумагу бутылку с вонючей жидкостью и поставил ее на стол.
Иванов благодушно кивал головой, мял в кулаке седую бороду, ухмылялся, хитро приглядываясь к посетителю.
— Ах, действительно, какое совпадение! – восклицал он с наигранной глуповатостью,— Даже и не знаю, как вас благодарить. Давно искал случая воспользоваться услугами целителя. Наслышан о нем от высоких лиц, да все никак не случалось. А тут вдруг такой подарок! Чувствительно, чувствительно вам благодарен. Простите, не имею удовольствия знать вашего имени-отчества.
— Иван Федорович, ваше высокопревосходительство. Простое русское имя Иван, по прозванию Манусевич. Очевидно, хохлацких кровей, судя по фамилии! Признаться, далеко не заглядывал в свою родословную, все некогда, все в хлопотах, все больше о других любопытствую... Вот и сейчас гвоздем гвоздит: сидишь ты перед самым прославленным человеком великой России! Смотри, вникай, запечатлевай! Тебе дано счастье передать потомству черты славного воителя, его мысли, его чувства...
— Аи, что вы! Что вы! — замахал руками Иванов.
— Нет уж, позвольте! Я знаю, что скромность сопутствует величию, но на сей раз скромность — преступление! Поймите, ваше высокопревосходительство! Ведь это не я, Иван Манусевич, сижу перед вами, а народ! Он требует всей правды, ваше высокопревосходительство!
Манусевич даже вспотел от этой тирады. Уж не перехватил ли он через край?
XIV
От камина пышет жаром. Кот уставился на незнакомца зелеными глазами с явным намерением прыгнуть ему на колени. А Манусевич терпеть не может кошек!
Иванов глубоко ушел в кресло, жует бороду, призакрыл глаза, на лице молитвенное выражение, но — биться можно об заклад — пристально следит и выжидает.
«Давать ему сейчас письмо или повременить?» — соображает Манусевич.
— Итак, ваше высокопревосходительство, я жду, я готов! — Иван Федорович вынул изящный блокнот с костяными дощечками и приготовился записывать.— Конечно, редакция понимает, что она имеет право рассчитывать на правду в пределах возможности...
Манусевич метнул острым глазом в сторону генерала. Иванов сидит не шевелясь.
«Ну что же, подождем, над нами не каплет...» И внезапно — из генеральской груди глубокий и тяжкий вздох. Кулак выпускает бороду, глаза открываются — в них кроткая ясность.
— Тяжкую вы мне задачу задали, Иван Федорович, — произносит Николай Иудович подавленно. — Понимаю вас и всей душой сочувствую вашему требованию. Война — великая страда народная. Нужно говорить со всею правдивостью. А как ее скажешь — правду-то? По силам ли это нам, грешным? Откроюсь вам как на духу, милейший Иван Федорович!
Иванов опустил руки на подлокотники, вытянул шею, борода лопатой встала торчком — на уровень лица Манусевича.
— Не по силам! Нет! Суждено нам по долгу службы своей и во благо ратного дела, нами ведомого, лукавить... На том стоим и смиренно грех этот берем на себя. Велика власть, велик ответ. Главнокомандующий! — Иванов поднял палец.— Только вникните в это слово: водитель миллионов человеческих! Ко спасению их или к погибели? Как отвечу? Каюсь, не дано мне знать это. А кому дано? Потому и лукавим...
Иванов откинулся на спинку кресла, призакрыл глаза, открыл снова и устремил их на огонь лампад.
— Не разверзается перед смертным завеса будущего. Темно, Иван Федорович! К победе призываем, победу готовим, победе верим, а сокровенного ее блага для России провидеть не можем. Оттого — смятение духа...
«Ну нет, хватит! — думает Манусевич.— Пора отдавать письмо», — и, выждав приличествующую случаю паузу, легонько вскрикивает:
— Ах, Бог мой! Какая рассеянность! Совсем выпало из памяти! А у меня к вам поручение. Просили передать в собственные руки. Отправитель мне неизвестен, но особа, доверившая письмо, просила меня отнестись к нему особенно бережно...
Медленно на ладони Иван Федорович протянул генералу конверт. Иванов принял его также очень осторожно, точно боясь уронить, прочитал адрес, помедлил, взглянул на Манусевича.
— Уж вы мне разрешите, старику... Давно вестей не имел, любопытствую прочесть...
— Помилуйте! Ради Бога!
Манусевич отвернулся, оглядел комнату, настороженно прислушиваясь к хрусту конверта. Взгляд его упал на походную койку главнокомандующего. Жесткая раскладушка покрыта была великолепным стеганым, голубого шелка одеялом.
— Подарочек! — раздался прочувствованный голос Николая Иудовича.
Иван Федорович повернул голову.
— Изволили любоваться одеяльцем? — продолжал Иванов, все более умиляясь. — От ее величества матушки, нашей государыни... Взыскан ее милостями. Не оставляют, не оставляют меня без внимания... Прямо даже и не знаю, за что такое... Видит Бог, не заслужил... Никакими талантами особыми не взыскан, ан милостивая рука благословит! Ничего, мол, старик, крепись! — Иванов тихонько и счастливо рассмеялся,— Конечно, нам далеко, скажем, до его высокопревосходительства Рузского Николая Васильевича или мудрейшего нашего Алексея Николаевича Куропаткина... (26) но тоже кое-что и мне удается... тут уж чего скромничать! Поколачиваем супостата, как умеем! В отношении побед не в последнем ряду, даже вот говорят – в первом...
Иванов утер клетчатым платком увлажнившиеся глаза, положил на стол перед Манусевичем развернутое письмо Вырубовой, не предлагая его прочесть, но с явным расчетом на то, что его все-таки прочтут.
Манусевич не замедлил это сделать. В письме, однако, ничего примечательного и тайного не было: привет и пожелания от царицы, поздравления с победами дорогого крестного от наследника, восторженные удивления самой Вырубовой перед мужеством «святых воинов». «На вас обращены все взоры, вы среди наших генералов — первый, так отзывается о вас наш Друг».
— Да, взыскан, взыскан,— повторил Иванов молитвенно.
— Не знаю, смею ли,— перебил его Манусевич шепотком, как бы стесняясь и не вполне уверенно,— но меня просил еще один человек передать вам свое благословение...
— А кто же такой?
— Искренний ваш почитатель, Григорий Ефимович...
— А... а...— Иванов не повел и бровью.— Благодарствую... хотя не имею чести лично быть знакомым, но наслышан...
И с внезапным воодушевлением, точно в чем-то уверившись:
— Великий разброд идет! Злоречие, злопыхательство, подозрение! Шатание устоев! Мало бед от врага приняли, так нет! — свои в спину норовят ударить! Честных, преданных людей порочат — и кто же? Ближайшие помощники! Ну как тут быть простому солдату? Ума не приложу! Нынче сбираюсь на большое дело. Все точно расчел, обдумал. Решил обратно на Стубель, на старые позиции. Спрятаться в лесу восточнее Колков... Понимаете? Только немцы вытянутся по дороге из Колков на Клевань, а их мы по флангу и всем фронтом в наступление. Военная хитрость! Это я, конечно, к примеру говорю... А вы, скажем, возьмете да об этом напишете... Что будет? Катастрофа! Напрасное пролитие крови! Не в обиду вам — сколько таких вестников по нашим газетам, по министерствам, по гостиным ходит! Вот потому и лукавим. Как быть иначе?
Иванов опять потянул себя за бороду, огорченно покрутил головой.
— Победы тоже на худое могут обернуться. Иной раз отступить, уступить — себе же в прибыль. Особенно когда в тылу шатание, забастовки... И знаете, я имею сомнение...
Николай Иудович наклонился к самому лицу Манусевича, борода его щекотала подбородок Ивана Федоровича.
— Имею сомнение насчет того: не вражеские ли тут происки? Не германские ли тут денежки звякают?.. Ась?
Взгляд в упор, острый, медвежий.
Манусевич выдерживает этот взгляд, говорит с нескрываемым цинизмом:
— Ничего, Николай Иудович, не страшно! Наша копейка тоже не щербата!
Начальник штаба Саввич, обычно во всем согласный с командующим, нынче тоже стал перечить. В нем появилось какое-то подозрительное упрямство. Иванов поглядывал на него, насупясь, медведем, сопел, крутил носом, отмалчивался, но с дороги не сворачивал.
