Очень неприятно, когда от тебя ждут чуда, вот в чем дело,— неожиданно приходит догадка.— Этот молодой человек ждет от меня чуда. Похвистнев был чрезмерен в своих суждениях и наболтал, вероятно, обо мне всякого вздора».
— Ну как? Готово?
— Так точно. Начальник штаба фронта у аппарата. Брусилов встает, в лице его веселое оживление человека, готового к бою. В глазах острый огонек — они поймали и держат намеченную цель, она от них не уйдет. Но голос звучит с отеческой теплотой:
— Спасибо, голубчик. Так ты не уходи, побудь здесь, я еще поговорю с тобою...
Из аппаратной несутся четко произнесенные слова приветствия:
— Говорит Брусилов. Простите, что потревожил вас в такую позднюю пору, но обстоятельства так сложились...
III
Месяц назад Игорь вернулся из Петрограда в Преображенский полк, входивший в состав Северо-Западного фронта и участвовавший в боях под Брестом. После сдачи крепости полк отошел к Вильне. Там его застал Игорь. Гвардейцы изрядно были потрепаны и мало чем отличались теперь от армейцев. Кое-кого из товарищей недосчитывались — об убитых не вспоминали, карьеристы в большинстве улетучились по штабам, осталась зеленая молодежь и ревнители полка. Игоря встретили равнодушно, кое-кто не мог простить его отщепенство, службу в отряде Похвистнева и боевые заслуги. Георгиевский крест тоже расценивался двусмысленно.
— За крестиком бегал,— говорили о нем.
Но в роте, в которой он временно заменил ротного командира, выбывшего по ранению из строя, к нему скоро привыкли, и офицеры и солдаты даже успели его полюбить. Он был уже далеко не тот чопорный строевик, каким его знали до службы в отряде. Игорь с головою ушел в подготовку своих людей к предстоящим боям. Уроки Похвистнева, майская боевая страда, лютая горечь отступления оставили глубокий след, пошли на пользу. О Петрограде хотелось забыть, вычеркнуть из памяти все и всех, даже неясный, болью и нежностью разрывающий сердце образ маленькой девушки с голубым перышком на шляпке...
«Отрезано. Раз и навсегда. Никакой любви, никакой привязанности, никакой поэзии, никаких отвлеченностей, идей,— только фронт, война».
Думая так, Игорь знал, что лжет, но и это сознание заглушал в себе. И вскоре с облегчением почувствовал, что повседневная работа захватила его целиком. Вот тогда-то его вызвал к себе командир полка генерал-майор Дрентельн и сообщил в чрезвычайно любезной форме, обидно подчеркивающей его отчужденность, о полученном от командарма-8 письме.
— Генерал-адъютант Брусилов просит меня временно откомандировать вас в его распоряжение. Если не ошибаюсь, отряд, в котором вы служили, числился в восьмой армии? Очевидно, командарм хочет его заново восстановить. Ну что же, я ничего не имею против. Вы у нас гастролер, извините мне это слово и верьте, что отнюдь не ставлю вам это в вину. В конце концов, где бы мы ни находились, мы все служим под знаменами его величества. Ваша воинская доблесть неоспорима, и мне грустно терять такого офицера. Официальное разрешение уже получено из штаба корпуса, и могу вас порадовать: вы включены в списки к очередному производству — в штабс-капитаны. Как видите, мы вас не забываем.
Дрентельн подал руку. Игорь пожал ее, с трудом подбирая какие-то бесцветные слова признательности за отеческое внимание.
От него ждали, очевидно, изъявления преданности родному полку, протеста или хотя бы видимого огорчения по поводу неожиданного откомандирования в армию. Но Игорь не чувствовал ни печали разлуки, ни радости от ожидания нового. И проводы вышли кислые, несмотря на шампанское. Только в вагоне Игорь задумался над тем, что его ждет в штабе брусиловской армии. Любопытство его ожило, он вспомнил похвистневскую характеристику Брусилова: «Мужеством в полной мере обладает у нас только один человек — Брусилов. Ему суждено свершить великие дела и не миновать беды... Мужества у нас не прощают».
IV
Явившись в дрянной городишко Ровно, куда несколько дней назад переехал штаб армии, Игорь пешком, по грязи, добрался до помещения штаба. Во Дворе, миновав часового и гудевшую на газу машину, он оглянулся, соображая, в какую дверь ему толкнуться, и тотчас же услышал громкий, отчетливо произносивший каждое слово голос явно чем-то возмущенного и имеющего власть человека.
— Безобразие! Гнусность непростительная! Кто вам дал право забывать о тех, кто выносит вас вперед на своих плечах?
Игорь пошел на голос и остановился в недоумении. В нескольких шагах от него, за углом каменного двухэтажного дома, в котором, очевидно, помещался штаб армии, стояла группа в пять человек. Один из пятерых, выше остальных ростом почти на голову, стоял навытяжку. Шинель его была туго перетянута в талии блестящим ремнем, вся военная амуниция, ладно пригнанная, подчеркивала могучую ширину груди, щеголеватость широко развернутых плеч, безукоризненную выправку обер-офицера, так не идущую сейчас к тому выражению приниженности, какое все отчетливей выступало на красивом молодом лице. Несколько поодаль от этого офицера переминался с ноги на ногу, тоже, видимо, обескураженный, полковник с багровыми щеками, заросшими ершистой бородой. Перед этими двумя офицерами стояли еще трое: один из них — генерал, в калошах, зимней бекеше и фуражке, надвинутой по самые уши, другой — молодой поручик, свежий, румяный, с прекрасными золотистыми усами, закрученными в острую стрелку. Третий стоял перед обер-офицером и, подняв голову, гневно, но без жестов и видимого раздражения отчитывал его. Этот третий виден был Игорю в профиль. Он был ниже ростом остальных, худ и как-то по-особенному в сравнении с другими во всех пропорциях миниатюрен, но ни худоба его, ни малый рост отнюдь не являлись сами по себе отличительным его признаком. На генеральских золотых погонах поблескивали серебряные вензеля. Вне всякого сомнения, это и был сам командующий армией Брусилов.
Игорь впился в него глазами. Гнев этого человека, показавшегося Игорю с первого взгляда очень будничным и даже каким-то совсем не типично военным и вовсе не высокопревосходительным, был так глубок, так не по-начальнически искренен, что невольно заставил Игоря подобраться и духовно себя проверить.
— Как смели вы забыть,— веско и неумолимо звучало каждое слово командарма и точно бы продолжало присутствовать в сыром воздухе даже после того, как было произнесено,— как смели вы не знать, что солдат должен быть в первую голову сытым! Ваша рота вчера не имела горячей пищи, не имела хлеба, сухарей, тогда как соседние всем этим были обеспечены. Значит, можно было обеспечить! Значит, отговорки ваши — ложь? Значит, вы никакой офицер!
Последнее слово упало особенно тяжело и неумолимо. Игорь торопливо облизал кончиком языка мгновенно запекшиеся губы.
— Ваше место в канцелярии — писарем — отписываться!— после короткой паузы и совсем спокойно, как о чем-то давно решенном, закончил Брусилов. — Я вас отрешаю от должности.
И именно потому, что это было сказано спокойно и в глазах говорившего уже не было гнева, а смотрели они куда-то мимо обер-офицера, вперед, видели уже что-то другое, именно это придало последним словам его то впечатление непререкаемости, какое лишает человека возможности протестовать, спорить или просить пощады. Все поняли, что вопрос решен и больше говорить не о чем.
Брусилов отвернулся от обер-офицера, продолжавшего стоять навытяжку, и медленно направился к дому, занятый своими мыслями.
Игорь не успел отскочить в сторону, вытянуться, приложить руку к козырьку, когда увидел совсем близко поднятые на него и внимательно приглядывающиеся глаза — большие, очень светлые, но не цветом, а изнутри идущей ясностью.
— Кто такой?
В замешательстве и волнении Игорь затрудненным, охрипшим голосом отрапортовал о своем прибытии.
— Ну что же, отлично! — приняв рапорт по форме и отдав честь, сказал приветливо Брусилов.— Мы ведь однокашники! — И, протянув руку, задержал в своей узкой ладони ладонь Игоря.— Не обижайся, буду говорить — «ты». Сейчас мне некогда — уезжаю. Пока устраивайся, как дома. Саенко тебе поможет. Знакомьтесь!
