Завидя его, братья трусцой побежали навстречу, долго обнимали и не отстали до тех пор, пока он не согласился перебраться к ним.
Игорь, размягченный, растроганный, как человек, вернувшийся в родную семью после долгих странствий, не мог отказать им. Он передал свой чемоданчик денщику Всеволожских.
— У нас на весь полк самый лучший блиндаж,— хвалились братья,— и очень удобно. Две квадратные сажени, три койки, лампа - «молния»… Ну, правда, что сыро, земля мокрая, хлюпает под настилом торфяная жижа. И дрянь всякая завелась! Представь себе — даже муравьи. И что им у нас надо?
— Небось сладостей много, — возразил Игорь, и тотчас перед ним предстало далекое корпусное время, долгие зимние ночные бдения, когда они — несколько приятелей — тайком выбирались из дортуара и в пустой а этот час уборной, сгрудившись у топящейся печки, поджаривали французские булки с сардинками, а братья Всеволожские неизменно притаскивали банки с вареньем, которые опустошались в одна присест...
— А-а! Все она же! — невольно вскрикнул Игорь, спустившись в блиндаж и увидя на стене против входа знакомый портрет. Память тотчас же подсказала ее имя: Аня Белая...
Оба брата были влюблены в эту курносенькую миловидную блондинку еще с корпусных лет.
И вот ее портрет, так же, как в Петербурге в холостой квартирке Всеволожских, висел на стене... Все говорило здесь Игорю о предвоенном Петербурге. Все было так, как тогда, в первый день объявления войны, у цыгана «папаши Дмитро». Плотно сгрудившись у стола на чурбачках, сидели офицеры и подпевали граммофону: «Пупсик, как ты хорош...»
Тотчас же братья принялись за «сооружение» крюшона. За общим говором, пением, смехом Игорь не сразу распознал всех. Кое-кто оказался совсем незнаком: молодые подпоручики, недавно произведенные. Но были и старые знакомые: Родзянко, сын председателя Государственной думы, Трумилин и еще кто-то из однополчан, прибывший из соседней деревни лейб-гусар Трутнев и два императорских стрелка.
Блиндаж оказался действительно просторным, но повернуться в нем было негде. По трем стенкам стояли три дощатые койки, посредине блиндажа вбит был самодельный, об одной ножке круглый стол, под ногами действительно хлюпала проступающая между досками торфяная жижа.
Приход Игоря оборвал песню. После короткого молчания и приветствий поднялся разговор. Игорь, усталый, но счастливый, уселся на койку у передней стены. Говорить ему не хотелось, но он с видимым удовольствием прислушался к разговорам.
Родзянко продолжал рассказ 0 своей встрече с отцом и о новостях, которые он от него услышал. Старик возмущался воровством в военном министерстве и передал за достоверное, что Шуваев — военный министр — нынче тоже продался.
— Голова пухнет от этих разговоров,— заметил кто-то и снова стал заводить граммофон.
— Наш кретин воображает, что он тут как в петербургских салонах, где так забавно ссорить одного с другим и вести интригу,— подсаживаясь к Игорю, заговорил Трумилин.— Развел у нас такую грязную кашу, что хоть вешайся... Все на интриге и протекции, все на перемещениях и подсиживаниях, а о настоящем деле никто в ус не дует. Отдуваемся на передовой только мы, грешные,— ротные командиры и солдаты. А солдаты у нас, доложу я тебе, на диво люди. Ты меня знаешь, никакой этой демократии у меня нет, о народе я только и знал, что он нехорошо пахнет, только тут открыл я на него глаза. Какой народ! Ты и представления не имеешь!
Игорь чуть заметно улыбнулся. Не поздновато ли пришло сюда это «открытие»?.. Но Игорю не хотелось спорить, объяснять, рассказывать о своих впечатлениях. Разморенный жарой, усталостью, он слушал.
— Вот, например, я тебе какой случай расскажу,— продолжал с наивным удивлением Трумилин.— Под Рай-местом отличился один — Березов, фейерверкер четвертой артиллерийской бригады, присланный нам из первого армейского. Он корректировал огонь на передовой линии, на наблюдательном пункте... И вот, представь себе, во время атаки он вместе с пехотой ворвался в окопы. Там лежал провод, брошенный улепетнувшими немцами. Березов тотчас же приспособил его, установил связь со своей батареей и стал корректировать огонь. Поблизости непрерывно стрелял неприятельский пулемет. Он сковывал движение императорских стрелков. Березов увидел, что пехота несет урон, и, пробравшись вперед, указал батарее новую цель. Он продолжал давать указания с наблюдательного, пока пулемет не замолчал. И ведь это все по собственному почину! Никто ему не приказывал. А вот поди ж ты!
Сидевшие поблизости молодые подпоручики согласились, что этот случай «героический».
— А все-таки надо сознаться, что солдат уже не тот, далеко не тот, что был,— возразил подпоручикам поручик, помогавший Борису Всеволожскому размешивать крюшон. — Стал рассуждать и даже не стесняется офицеров, высказывает мысли этакие...— И поручик помахал в воздухе серебряной ложкой.
— Скажи прямо — революционные,— заметил Борис, подхватывая из крюшона консервный персик, и, прищурясь, причмокивая полными губами, стал медленно его разжевывать.
— Да, если хочешь...— согласился поручик.
— А ты что же, полагаешь, он не видит всего того безобразия, какое идет у Безобразова? — крикнул с койки Трумилин.
— На своей спине чувствует,— согласился Глеб,— теперь это еще что... Он верит, что Брусилов не даст его в обиду, а когда мы были у Эверта...
Гусар подхватил с другого конца стола: он кричал, чтобы заглушить граммофон, играющий «Веселую вдову»:
— Если хотите знать, с нами воюют не только вооруженные немцы, но и наша «мирная» немчура, к которой мы так благоволим. Я сам сколько раз со своим разъездом налетал на горящие постройки... Кругом ни души — откуда быть пожару? А исследуешь окрестность — все ясно: жители-немцы сигнализируют своим из тыла наших войск.
— Милашка, это детские игрушки! — подхватил Родзянко.— Сигнализируют не одни они... Сигнализируют из Царского... вот что страшно!
Все примолкли, ни в ком не вызвало это замечание протеста, только Всеволожский перестал жевать. Граммофон продолжал выкрикивать: «А в старом парке вечерком все пары шепчутся тайком...»
— Когда находишься на фронте, видишь, что армия воюет, как умеет и может,— раздался чей-то, не узнанный Игорем, голос из затаенного угла,— а когда попадаешь в Петроград, в тыл, видишь, что вся страна ворует. Все воруют, все грабят, все спекулируют!
Было что-то в голосе и в самих словах такое неумолимое, убежденное, что Игорь невольно приподнялся на локте и попытался разглядеть лицо говорившего.
—'Слишком просто, Голенищев,— заметил Трумилин,— дело тут куда глубже. Все беды у нас от одного корня. Я теперь это твердо знаю. Если на фронте мы еще кое-как держимся, так только потому, что у нас есть еще честные генералы вроде Брусилова, а не одни только Эверты...
— Нет у нас генералов! — с горячностью подхватил гусар.— Это либо немцы-предатели, как Эверт, либо саботажники, как Леш...
— Леш еще недавно отчество свое «Вильгельмович» на «Павлович» переменил, — успокоенно промолвил Борис Всеволожский, заглатывая персик.
— А если и русский, вроде Безобразова, так либо купленный, либо дурак, — наденут на него звезды, вот он и генерал,— подсказал брату Глеб и запел тонким фальцетом: — «Тихо и плавно качаясь, горе забудем вполне...»
— А мы что-нибудь знаем? — озлобленно вскинулся Трумилин.— Что-нибудь умеем? Мечемся, шлепаем лапами, как щенки, брошенные в воду... Ни новой техники, ни нового метода ведения боя, ничего о современной войне мы не знаем! Как еще немцы нас не расколошматили — понять невозможно!..
И, внезапно охладев, безнадежно махнул рукой.
— Нужны решительные действия, наступление, ощущение всеми единой разумной воли, — прибавил от себя гусар,— а этого нет нигде, за исключением Брусиловского фронта. Да и тут при наличии Безобразовых...
— У Алексея Алексеевича руки связаны.
— Хуже! Рот заткнули!
— Да и слушать не хотят!
— А Алексеев? — спросил один из поручиков.
