По спине озноб, и сердце ноет — где-то там, среди взлетающих к небу пузырей света, тот единственный, в котором — июль. Взгляд мечется от шара к шару, пытаясь различить среди фонарей и люстр, очагов и свеч, костров и лучин желтую лампочку на проводе, перекинутом через еловый сук. Вот похожий…

…Не тот. Лампа над обеденным столом, абажур с бахромой, чашки с горячим чаем. Ирена теребит край скатерти, глаза опущены, будто ничего нет интереснее на свете обыкновенной чайной ложечки из нержавейки, внутри которой сверкает, слепя, уменьшенная и перевернутая копия лампы.

— Уезжаю, охо-диме.

— Вижу.

Задней мыслью: «тяжело с вырванными корнями… приживешься ли теперь там, варанне?» И нечего сказать — только молчать в ответ: «я должна, охо-диме».

«Значит, слышишь, варанне», — молчит Аглая. — «Не всегда. Временами только. Тебя — хорошо слышу, охо-диме». — «Что ж… Отогревайся, сколько можешь, водяная трава. Путь долог и холоден… в зиму уходишь…»

Две женщины пьют чай, думают каждая о своем. Ирена ловит отдельные смутные образы, они не складываются в связную картину, — и вдруг четкое: «Вижу — обещание, варанне. Видишь ли ты?» — «Нет, охо-диме. Не вижу. Только — помню».

— И то дело, — говорит Аглая вслух. — Тогда — помни.

Светлый пузырь отстает, отдаляется, радужные блики смазывают фигуры двух женщин у стола под лампой. Одна из них — я, я пью чай, обжигая губы…

Издалека:

«Обещание, варанне… оно сильное — насквозь через три мира. Видишь? нет? тогда — помни».

…И сразу — июль. Поезд проезжает по краю, ветви вздрагивают, и раскачивается голая лампочка на проводе. Человек в тонком свитере сидит под елью, сосредоточенно вырезает что-то ножом из ветки толщиной в палец. Темные волосы падают на щеку, Ирена протягивает руку — отвести прядь, коснуться лица, — губы шевелятся: ты видишь меня? это я…

Локомотив гудит, раздается грохот — проносится встречный, — и картина за окном рассыпается на ритмично мелькающие квадраты окон, освещенные изнутри слабым ночным светом.

И завтра, и послезавтра, и еще день… Снега все меньше, потом и вовсе нет. Чем ближе к столице, тем дальше от зимы. Поезд вползает в еще серую осень, изредка подкрашенную ржавчиной пожухлой листвы. Мокрый ветер, низкое небо.

Далеко позади Ингелиме уже замерзает, а тут еще плещет темная осенняя вода.

Ингелиме.

Внутри тоскливо сжимается… это у меня болишь ты.

…Я поступила правильно, шаман…

Как же больно.

Город все время суетится и спешит. В воздухе сырая морось, под ногами мокрый асфальт, коктейль запахов, с отвычки резких и противных, смесь шумов: рычание моторов, лязг трамвая, голоса людей сливаются в общее галдение, и хорошо, что чутье на задние мысли сейчас спит — оглохла бы. До дому можно было ехать быстро — в метро, но при одной мысли о толпе и грохоте становилось нехорошо. Поехала медленно — двумя автобусами и трамваем. Забрызганные окна, серая осень, разноцветные зонты под голыми ветвями, пробки у перекрестков, свободных мест нет, толкают, «на следующей выходите, девушка?», весь город едет, мигая фарами, бежит, брызжа водой из-под подошв.

Наконец — пластиковый прозрачный навес остановки, до дому двести метров, бензиновая гарь над мостовой, в горле першит, — спрятала нос в воротник куртки, пошла скорее, ноги вспомнили подзабытый за год темп… Подъезд, слабо пахнет масляной краской и газетной бумагой, шаги отдаются гулким эхом. Завтра я уже не буду замечать ни эха, ни запаха — привыкну снова.

Лифт.

Дверь, обитая рыжим дерматином.

Знакомая трель звонка.

— Здравствуй, мама, это я.

В ванной новый кран и новая пластиковая занавеска, в кухне новый чайник, а в остальном все как было. И мама такая же, как была. Рада, конечно: непутевый ребенок вернулся домой. И на заднем плане маячит: «я же говорила, незачем уезжать в такую даль, упрямая. Ну теперь поняла, ума-разума набралась, и будет все замечательно». Ох, сколько мне надо тебе сказать, мама… но пока — я немножко побуду просто твоей дочкой. Чуть-чуть.

Мама еще не поняла, что вернулась — не та, кто уезжала. Поймет… не буду я сегодня ничего объяснять. Потом, ладно?

В комнате то же покрывало на кровати, те же книжки на полке, та же кукла важно сидит рядом с плюшевым медведем Зямой, и тот же лист оргстекла поверх крышки письменного стола, и те же под него подсунутые картинки — календарик с котенком, две открытки с красивыми пейзажами, вырезка из журнала с портретом Аниты Юнгер в роли королевы волшебной страны… Я теперь знаю, какова волшебная страна. Я там жила… часть меня так и осталась там. А часть волшебства приехала сюда — со мной… потом, потом! не сейчас!

Распаковать вещи. Достать из недр рюкзака толстый том в шероховатой твердой обложке.

Между страниц вложен рисунок. Набросок в несколько линий. Подвинься, Анита Юнгер, тут теперь будем мы. Мы сидим на крыльце, я и он. Лиц не видно — он поднял голову ко мне, отвернувшись от зрителя, я наклонилась к нему, — но это мы. И рядом в независимой позе, не глядя на нас, — Кош.

— Кто это? — спрашивает мама ревниво.

— Шаман, — отвечает Ирена, не успев подумать. Ойе, что ж я несу… ну, теперь маму не уймешь.

И точно.

Девочка, надо быть осторожнее. Не всякое знакомство доводит до добра. Мракобесие… первобытные суеверия… гипноз… обман… ложь… вот к тете Ирме как-то на улице подошли, сказали — на ней порча, оглянуться не успела, как все деньги отдала… Что общего у моей культурной образованной дочки с темным деревенским колдуном? Я же вижу, знакомство близкое… слишком близкое! — и вторым слоем: «опутали… заманили… соблазнили… обманули… обидели ребенка!» — и как ей объяснишь, что формально — да, заманили, опутали и соблазнили, а на самом деле — сама? Все сама. И заманилась, и соблазнилась… еще кто кого соблазнял, мама, но это тоже не сейчас. Главное — сразу, чтобы не оставлять ложных иллюзий:

— Не говори о нем так. Ты его не знаешь, а он лучше всех.

— О господи, — сказала мама. — И… как далеко это зашло, Ирена?

Спину — прямо, глаз не опускать.

— Дальше некуда.

Замолчала. Медленно осознает. Жалобно:

— Ты хочешь сказать…

— Не хочу, — вздохнула Ирена. — Но не скроешь же. Да, мама.

Это называется «принесла в подоле».

Просвещенный век, ойе… В наш просвещенный век, в нашей передовой столице — и что первое приходит в голову любящей матери, узнавшей о грядущем прибавлении?

Позор.

А что она думает еще, лучше не понимать вовсе. Только я же понимаю… вслух этого не говори, пожалуйста! Я и так знаю. Опередить, не дать вырваться лишнему.

— Мама, послушай и постарайся понять. Я этого человека люблю. Его ребенка я рожу. Я надеюсь, что ты мне поможешь… но если ты не хочешь — я обойдусь, мама.

…Уехала — дите дитем, вернулась — не узнать. Как себя с ней такой вести?

— Чайник вскипел, — отступила мать. — Голодная, наверно, с дороги.

— Как волк, — непонятно улыбнулась дочь. — Только сначала в ванну.

Щелкает шпингалет на двери, шумит вода.

Вот этот, значит. По рисунку не поймешь, что за птица. Бог ты мой — деревенский колдун… из тайги!

Чуяла ведь — не надо отпускать девочку! Поддалась, и Вит еще… Проку с него, с этого Вита… не уговорили ребенка, пошли на поводу у каприза, — и нате, пожалуйста! Получите внучка к сорока годам… Ей в куклы играть, а не ребенка растить!

Позвонить, что ли, будущему деду, позлорадствовать? Все хвостом крутишь, все молодой, вечно гонишься за юбками, чем дальше, тем глупее, — а это тебе бес в ребро, дедуля!

Хорошая мысль. Даже весело стало.

Чересчур весело. Как бы не истерика.

— Алло! Вит? У меня новости.

Поделись истерикой своей… Порадуемся вместе, дорогой.

— Алло, Лола? Привет, дорогая. Да, живем помаленьку… вот скоро бабкой стану. Кааак? Я тебе еще не рассказывала? Ну да, Иренка… вернулась, в прошлом месяце вернулась. От кого — я не поняла. Какой-то деревенский, оттуда. Одна, именно. Одна и с пузом. Ну как, как… Как это всегда бывает. Поматросил и бросил… А она, дуреха, все упирается: лучше всех, я его люблю! Да… да… Что делает? Устроилась на работу, знаешь, на Ухмянке библиотека, возле торгового центра во дворах? Вот там. Точно, Лола, с детьми не соскучишься. Нет, что ты, уперлась, рожу — и все. Она же упрямая у меня, вся в прадеда. И в бабку тоже. Если что решила… Да теперь уже поздно предпринимать, видишь ли. Срок? Весной, вроде бы конец апреля — начало мая… Ну что ты хочешь, она же сама лучше знает… конечно, еще хлебнет… ну да… да… Поднимем, куда денемся…