…Наверное, нет головы. Иначе почему я стою на крыльце, взявшись уже за ручку двери? Дверь подперта чурбачком, как тогда, в черемуховый день. Да на ней не то что замка — даже ушек для замка нет и, похоже, никогда не было. И в самом деле, от кого тут запираться… Люди не сунутся, духов, если они захотят, этим все равно не остановишь.

В день черемухи мне здесь было не место. А сегодня день кувшинки.

Сегодня мой день.

Я войду.

В чужом доме страшно повернуться, страшно тронуть что-то, тем более передвинуть. Как ни хорохорилась, как ни убеждала себя, — я не делаю ничего плохого, я только посижу вот тут, у стола, да оглянусь по сторонам… я даже за перегородку не буду совать нос, я же помню: свой шаманский наряд, на котором каждая висюлька обладает силой, он хранит там, мало ли что еще можно найти в той комнате…

А на столе лежит большой кусок рыбного пирога. Интересно, откуда. Наверное, кто-нибудь за работу отдарил.

Ирене стыдно, но слюнки текут. Не ела же ничего весь день. Я только немножко, Ланеге… нет, не немножко. Половину… Запила холодной водой из чайника.

Огляделась по сторонам. Все как тогда, осенью. Разве что не было тогда на подоконнике этой толстой картонной папки. Старая, растрепанная. Интересно, это то, что я думаю? Шагнула к окну, осторожно потянула завязку. Подоконник узкий, почти половина ширины папки висела в воздухе, и конечно, прикосновение нарушило шаткое равновесие. Пришлось ловить на лету. Поймала, вернее — прижала коленом к стене двумя пядями ниже края подоконника. Попыталась пристроить папку обратно, чуть не уронила снова. Как она оттуда раньше не падала, это же совершенно невозможно… Нет, лучше уж пусть лежит на столе, надежнее будет.

Раз уж я не дала тебе упасть, я посмотрю, только одним глазком, ладно?

Открыла. Увидела верхний лист.

Захлопнула, завязала тесемки.

Это оказалось — как читать чужие письма. Не могу, претит.

Я вломилась в твой дом, съела твой пирог, сунулась подглядывать в твою душу. В известной детской сказочке медведи разорвали любопытную за меньшее. Пока я не совершила еще какой-нибудь гадости… и пока не нагрянули медведи… пойду-ка я наружу.

Села на верхнюю ступеньку крыльца, прислонилась головой к перилам.

Карандашный рисунок, мельком виденный, стоял перед глазами.

Волчья морда, опущенная на лапы, вокруг шеи — длинный стебель, несколько больших округлых листьев, возле уха — крупный цветок, узнаваемый с полувзгляда.

Это мы — он и я.

Долгий день — а уже кончился. Заката отсюда не видно, деревья загораживают. Только синева над головой становится темнее и глубже, да края облаков, обращенные в сторону Тауркана, окрасились всеми оттенками красного и золотого, сперва нежными, потом резкими, тревожными, потом постепенно погасли. Сумерки сгущались, и по мере того, как темнело вокруг, нарастало внутреннее напряжение. Сидела, наматывала на палец красную ленточку, нашитую на рубашку. Теперь ее и не видно толком, эту ленточку. В голове было гулко и пусто. Под деревьями что-то шуршало, пробовала голос ночная птица, с озера изредка доносились всплески, зудели комары.

Потом издали раздалось ровное гудение мотора. Ближе. Ближе.

Дернула за ленточку — оборвала. Ну и ладно, так удобнее крутить ее в руках.

Мотор замолчал под самым берегом. Плеск, шорох дерева по гальке. Сейчас станут слышны шаги.

Ага, вот и они. И тихое звяканье и бряканье. «В полной выкладке», — мелькула дурацкая мысль.

Вышел на поляну, направился к крыльцу. Запнулся, остановился на мгновение — увидел. Двинулся дальше, ровно, размеренно, прошел мимо нее по лестнице, не замедлив шага, у самой щеки слабо брякнуло. Бухнула дверь. Зажглось мягким желтым светом окно.

Повеял слабый ветер, взъерошил волосы, по плечам пробежал озноб.

Дверь бухнула снова, скрипнула половица на крыльце.

Сел рядом — близко.

— Ты все-таки пришла.

— Да.

— И ты заходила в дом.

— Да.

— И заглядывала в мою папку.

— Да.

— И съела половину моего пирога.

— Прости.

Смешок.

— Ире, что я должен тебе простить?

— Пирог… и папку. И то, что я вошла…

— А то, что ты здесь?

Сердце сжалось, стало трудно дышать.

— За это я не буду извиняться.

После паузы, глухо:

— Ты помнишь, о чем я тебя просил?

Ирена вздохнула и наконец посмотрела на него:

— Я запуталась. Я не знаю, что ты мне говорил, а что мне приснилось. Повтори, Ланеге.

Сидит, ссутулив плечи, смотрит вниз, туда, где угадываются ступени крыльца.

— Я просил тебя никогда не приходить ко мне наяву.

Пальцы разжались, ленточка выскользнула, канула вниз, в темноту.

— Ты помнишь, что я тебе ответила?

— Помню.

Поднять руку, коснуться плеча. Горячо сквозь рубашку. Повернулся, смотрит, а выражения не видно — свет из окна у него за спиной, слепит. Податься навстречу, чтобы свет не мешал. И ничего не разглядеть, потому что — встречное движение, и лицо к лицу, губами по щеке, наощупь. Обхватить за шею, прижаться. Неудобно сидим, коленки сталкиваются, и лестница эта…

И тогда он — прямо в губы, тихо, задыхаясь:

— Пойдем, Ачаи.

А за перегородкой просто комната, и что там в ней, кроме кровати, совершенно неважно… вот только от присутствия волчьей маски было неловко и жутковато. Шаманская амуниция, сложенная на сундуке у стены, присматривалась острыми глазками кедровых крыс, принюхивалась призрачным волчьим носом, перешептывалась всеми амулетами, любопытствовала, жаждала оценить Иренкины стати — и она отступила на шаг, вывернулась из мужских рук, дрожа, косясь в сторону сундука.

— Я их боюсь, Ланеге.

Проследил ее взгляд, кивнул. Сдернул с постели покрывало, бросил поверх глаз и носов.

— Так лучше?

— Да.

— Иди сюда.

Помотала головой.

— Теперь ты боишься меня?

— Н-наверно.

Протянул руку ладонью вверх.

— Хватайся и ничего не бойся.

— Ланеге, я… я не тебя боюсь. Я просто — боюсь… я никогда раньше.

— Я знаю.

Переступила с ноги на ногу, вздохнула. Зажмурилась.

Шагнула.

Прижалась.

…Оказалось — не страшно.

Лежали, обнявшись.

Там, снаружи, вставало солнце, деревья еще заслоняли окно от прямых лучей, но в комнате уже посветлело, а птицы ликовали навстречу утру так громогласно, что было слышно и через бревенчатые стены.

— Я не хочу уходить, — сказала она.

— И не надо, еще рано, — ответил он.

— Мне работать.

— К двенадцати. А сейчас пятый час.

— Еще доплыть. У меня же не мотор — весло.

— Я отвезу.

Ирена представила, как это будет. Без малого полдень, все смотрят, и они — вдвоем, на самом виду…

— Будут говорить…

— Это деревня, Ире. Здесь всегда говорят. Чем гадать, пусть знают: мы — вместе.

Мы — вместе.

— А моя лодка?

— Она маленькая, положим поперек на носу.

— Я бы отлично догребла сама.

— Не сомневаюсь. Только лучше бы тебе больше в эту лодку не садиться.

— Почему? — удивилась Ирена.

— Потому что ты моя. — А ладонь скользит вдоль тела, и губы касаются виска. — Поцелуй меня.

Ты — моя — я — твоя — сплошные местоимения… что только не мелькнет в голове, прежде чем она окончательно перестанет думать. Надо же, местоиме… ох.

Да, милый.

Гудит мотор, поселок все ближе. Долбленка лежит на носу, перехваченная поперек толстой веревкой. Ирена сидит в середине лодки, Ланеге — на корме, возле мотора. Джинсы, выцветшая — бывшая черная — майка, волосы стянуты в хвост, но одна прядь уже выбилась, и ее треплет встречный ветер.

На берегу люди — несколько мужчин у лодок, две женщины с бельем на мостках, старик придирчиво осматривает вывешенную для просушки сеть.

Моторка подходит к галечной отмели, и люди бросают свои дела, руки опускаются, спины распрямляются, головы поворачиваются. Глаза сверлят — внимательные, изучающие. Осуждающие.