* С. 360. Как средство управления она называется финансовым хозяйством. Вся нация оказывается объектом взимания податей в виде налогов и пошлин, используемых вовсе не на более вольготное поддержание жизни, но для обеспечения ее положения в истории и увеличения мощи.

Можно стремиться к добыче ради власти и к власти ради добычи. А великий правитель, такой, как Хуанди, Тиберий или Фридрих II, желает быть «богат землей и людьми», сознавая при этом, однако, свою благородную обязанность. Можно со спокойной совестью, как на что-то само собой разумеющееся, претендовать на сокровища всего мира, проводя жизнь в сияющем великолепии и даже расточительстве, если ощущаешь себя при этом только носителем миссии, как Наполеон, Сесил Роде или же римский сенат III в., а потому почти что и не воспринимаешь понятие «частная собственность» применительно к себе.

Тот, кто преследует лишь экономические выгоды, как карфагеняне в римскую эпоху, а сегодня в еще куда большей степени американцы, будет не способен к чисто политическому мышлению. В ходе принятия решений в сфере высокой политики он неизменно окажется чьей-то пешкой, будет обманут и предан, как показывает пример Вильсонаб39, особенно когда недостаток инстинкта государственного деятеля восполняется нравственными побуждениями. Поэтому такие великие экономические союзы современности, как предпринимательство и работники, будут громоздить одну политическую неудачу на другую, если только не найдут себе в качестве вождя подлинного политика, который, правда, ими воспользуется. Экономическое и политическое мышление при величайшем совпадении между ними по форме коренным образом различаются по направлению, а тем самым и во всех тактических частностях. Великие деловые успехи**

** В наиболее широком смысле, куда относится также и подъем на ведущие роли рабочих, журналистов, ученых.

пробуждают ощущение неограниченной публичной власти. Следует слышать этот нижний регистр в слове «капитал». Однако лишь у единиц при этом меняется окраска и направление их воли, как и мера, с которой они подходят к ситуациям и вещам. Только когда человек действительно перестает воспринимать свое предприятие как частное дело, а цель его усматривать лишь в накоплении имущества, он может сделаться из предпринимателя государственным деятелем. Так было в случае Сесила Родса. Однако для людей из мира политики существует обратная опасность- что их воля и мышление опустятся от исторических задач до простого попечения о частном жизнеобеспечении. Тогда-то из знати и получаются рыцари-разбойники; есть примеры хорошо известных государей, министров, народных избранников и революционных героев, все рвение которых нацелено на привольную жизнь и накопление колоссальных богатств (здесь нет почти никакой разницы между Версалем и якобинским клубом, предпринимателями и рабочими вожаками, русскими губернаторами и большевиками), и в созревшей демократии политика «пробившихся» тождественна не только гешефту, но наиболее грязным видам спекуляций большого города.

Однако именно тут раскрывается потаенный ход высокой культуры. Вначале появляются прасословия – знать и духовенство с их символикой времени и пространства. Тем самым как политическая жизнь, так и религиозное переживание обретают в хорошо упорядоченном обществе*

* С. 345.

свое стабильное место, своих призванных носителей и заданные как для фактов, так и для истин цели, в глубине же движется себе экономическая жизнь, пребывающая под действием несознаваемых и надежных чар. Поток существования оказывается уловленным каменными клетками города, и начиная с этого момента деньги и дух перенимают историческое лидерство. Героическое и святое с символическим размахом их раннего явления становятся редки и отступают в узкие кружки. На их место приходит прохладная буржуазная ясность. В сущности говоря, завершение системы и проведение контракцииб требуют одной и той же разновидности высокопрофессиональной интеллигенции. Еще почти никак не отделенные друг от друга по своему символическому рангу политическая и экономическая жизнь, религиозное и экономическое познание проникают друг в друга, соприкасаются и перемешиваются. В суете большого города поток существования утрачивает свою строгую и богатую форму. На поверхности оказываются элементарные экономические черты, которые вместе с остатками исполненной формы политики ведут свою игру; в это время среди объектов суверенной науки оказывается и религия. Критическиназидательное миронастроение распространяется над жизнью экономико-политического самодовольства. Однако в конце концов из нее вместо распавшихся сословий выступают биографии единиц, обладающих подлинной политической и религиозной мощью, чтобы сделаться судьбой для всего в целом.

Отсюда возникает морфология экономической истории. Существует праэкономика человека как такового, которая точно так же, как экономика растения или животного, изменяет свою форму по биологическим часам**.

** С.35.

Она полностью господствует в примитивную эпоху и в отсутствие каких-либо доступных познанию правил бесконечно медленно и беспорядочно продолжает двигаться дальше между высокими культурами и внутри их. Здесь происходит выращивание животных и растений, которые пересоздаются с помощью приручения, культивирования, облагораживания, высевания, здесь осваиваются огонь и металлы, а свойства неживой природы посредством технических процессов ставятся на службу жизнеобеспечения. Все это насквозь пронизано политико-религиозными нравами и смыслом, причем без того, чтобы возможно было явственно провести разделение тотема и табу, голода, душевного страха, половой любви, искусства, войны, практики жертвоприношений, веры и опыта.

Чем-то совершенно иным по своей идее и развитию оказывается строго оформленная и четко очерченная по темпу и продолжительности экономическая история высоких культур, каждая из которых имеет свой собственный экономический стиль. К феодализму относится экономика страны, не имеющей городов. С управляемым из городов государством появляется городская экономика денег, поднимающаяся с началом всякой цивилизации до диктатуры денег, что происходит одновременно с победой демократии мировых столиц. Всякая культура обладает своим независимо развивающимся миром форм. Телесные деньги аполлонического стиля (отчеканенные монеты) так же далеки от фаустовско-динамических относительных денег (проведения кредитных единиц по книгам), как полис – от государства Карла V. Однако экономическая жизнь, совершенно как общественная, выстраивается в пирамиду*.

* С. 176, 291.

На деревенском основании сохраняется абсолютно примитивное, едва затронутое культурой состояние. Поздняя городская экономика уже является делом решительного меньшинства, которое неизменно свысока взирает на сельское хозяйство раннего времени, а то продолжает делать свое дело вокруг, со злобой и ненавистью глядя на одухотворенный стиль внутри стен. Наконец, мировая столица производит на свет мировую экономику – цивилизованную, излучающуюся из очень ограниченного круга центров и подчиняющую себе все остальное как экономику провинциальную, а между тем в отдаленных ландшафтах зачастую все еще господствуют примитивные – «патриархальные» – нравы. С ростом городов жизнеобеспечение становится все более изощренным, утонченным, запутанным. Городской рабочий в императорском Риме, Дамаске Гаруна аль-Рашида и в сегодняшнем Берлине воспринимает как что-то само собой разумеющееся много такого, что богатому крестьянину в глубинке показалось бы сумасбродной роскошью, однако это само собой разумеющееся трудно достичь и его трудно закрепить: объем работ во всех культурах растет в колоссальном масштабе, так что в начале всякой цивилизации устанавливается такая интенсивность экономической жизни, при которой неизбежна перенапряженность; в результате она постоянно пребывает в угрожающем положении, из-за чего ее невозможно поддерживать где бы то ни было в исправном состоянии длительное время. В конце концов формируется закостеневшее и отличающееся постоянством состояние с чрезвычайно своеобразным смешением рафинированно-одухотворенных и абсолютно примитивных черт (греки познакомились с ним в Египте, а мы можем его увидеть в сегодняшних Индии и Китае), если только оно, подобно античности в эпоху Диоклетиана, не окажется сметенным внезапным, вырвавшимся как из-под земли напором юной культуры.