— Если бы я болела и вы бы посидели со мной всего одну минутку, я бы умерла от горя, — заявила Агата.

Но у моего мальчика было чуткое сердце. Он знал, что если бы я мог, то остался бы. Я заперся в библиотеке, где не присел ни нн минутку, лишь ходил туда-сюда, как зверь в клетке. Что пред принять? Положим, ничего. Что станется тогда с моим ребенком. Эти мысли непрестанно кружили у меня в голове.

К обеду явился Симеон. Когда все в доме стихло и слуги улеглись, мы вышли на улицу, чтобы, как было условлено с доктором Монкриффом, встретиться у края лощины. Симеон принялся подтрунивать над священником:

— Если мы обнаружим чары, я отказываюсь иметь к этому касательство.

Я старался молчать. Я не звал его идти с нами — он мог уйти или остаться, как хочет. По дороге он не закрывал рта, что плохо согласовывалось с моим душевным состоянием.

— Одно я знаю наверняка — здесь, знаете ли, не обошлось без человека, — заявил он. — А что касается привидений, все это пустяки. Я никогда не проверял всерьез, как действуют законы акустики, да и о чревовещании мы знаем очень мало.

— Если не возражаете, прошу вас, Симеон, оставьте эти сооб ражения при себе, они не соответствуют моему настроению.

— О, надеюсь, я умею считаться с отрицательными эмоциями других.

Самый звук его голоса безмерно раздражал меня. Не знаю, как люди терпят бесстрастные излияния этой ученой братии, от которых воротит. С доктором Монкриффом мы встретились около одиннадцати часов — как встречались накануне с Симеоном. Священник был крупный мужчина почтенной наружности с совершенно седыми волосами, старый, но очень энергичный и менее обеспокоенный неудобствами зимней прогулки по темному ночному времени, чем был бы на его месте человек помоложе. Как и я, он взял с собой фонарь. Нашего снаряжения было совершенно достаточно, чтобы осветить место действия, и все мы были неробкого десятка. Подойдя к развалинам, мы быстро посовещались и решили разойтись по разным местам. Доктор Монкрифф остался внутри, если о том, что находится за одной-единственной стеной, можно сказать «внутри». Симеон стал с той ее стороны, которая была ближе к развалинам, чтоб не допустить сообщения со старым домом, что составляло его пунктик. Я встал на посту с другого края. Можно не говорить, что никто не мог пробраться мимо нас незаметно, — так было и прошлой ночью. Теперь, когда три источника света разгоняли тьму, место было ярко освещено. Фонарь доктора Монкриффа, большой, без экрана, старомодный, с остроконечным расписным верхом ровно сиял, выбрасывая столб лучей вверх, во мрак. Священник поставил его на траву примерно посреди «комнаты», если тут и впрямь была когда-то комната. Но вчерашней картины — потока света, льющегося сквозь дверной проем, не получилось из-за дополнительного освещения, прибавленного с двух сторон моим фонарем и свечой Симеона. В остальном все выглядело, как и прошлой ночью.

Дальнейшее происходило точно так, как накануне, повторяясь одно за другим в той же последовательности, как я отмечал выше. Признаюсь, мне казалось, что обладатель голоса расхаживал туда-сюда и в состоянии отчаяния порой толкал меня, порой отбрасывал в сторону. Но все это пустые слова: ведь свет от моего фонаря и от свечи Симеона струился свободно и спокойно, и по всей ширине светового пятна, лежавшего на траве, ни разу не промелькнуло ни единой тени, не пробежало ни малейшей дрожи. Страха я почти не чувствовал. Сердце мое разрывалось от жалости и тревоги, жалости к несчастному существу, которое стонало и молило, и тревоги за себя и за своего мальчика Господи, если никто мне не поможет, — а как мне помочь? — Роланд умрет.

Мы стояли совершенно неподвижно, ожидая, когда стихнет первый взрыв отчаяния, что, как я знал по предыдущему, должно было вскоре случиться. Доктор Монкрифф, для которого все это было внове, стоял за стеной не шевелясь, а мы с Симеоном оставались на своих местах. Пока звучал голос, сердце мое билось в своем обычном темпе, кровь не стучала больше бешено в висках — наступило привыкание. Но когда невидимка упал, рыдая, на дверь (я не знаю, как сказать иначе), случилось нечто такое, отчего вся кровь отлила у меня от сердца, а само оно застучало где-то в горле. Внутри стены раздался еще один голос — хорошо знакомый голос священника. Я не так был бы потрясен его словами, будь это какое-то заклинание или что-либо подобное, но я никак не был готов к тому, что услышал. Он говорил с запинкой, словно борясь с волнением:

— Вилли! Вилли! Господи помилуй, это ты?

Эти простые слова произвели на меня такое впечатление, какое не мог уже произвести голос невидимки. Я решил, что старик, подвергшийся из-за меня великой опасности, тронулся умом от ужаса. Я бросился бегом вокруг стены, почти лишившись рассудка от этого предположения. Он стоял там же, где и прежде, и его большая, расплывчатая тень, отбрасываемая фонарем, который он поставил у ног, лежала на траве. Бросившись вперед, я поднял свой фонарь повыше, чтоб заглянуть ему в лицо. Он был бледен, полные слез глаза блестели, несомкнутые губы дрожали. Он не видел меня и не слышал обращенных к нему слов. Мы с Симеоном, прошедшие через это испытание раньше, припадали друг к другу, чтоб набраться сил, но священник даже не сознавал моего присутствия. Тревога и нежность завладели всем его существом без остатка. Руки его были простерты, но, как мне показалось, скорее в порыве горячего сострадания, чем страха. Он говорил не замолкая:

— Вилли, паренек, зачем ты пришел пугать людей, которые тебя не знают? Отчего ты не пришел ко мне?

Можно было подумать, что он ждет ответа. Когда он замолкал, все его лицо каждой своей жилкой, каждой черточкой продолжало взывать. Я снова сильно напугался, когда Симеон вдруг бросился в дверной проем, гонимый ужасом и любопытством. Но, даже не взглянув на него, Монкрифф продолжал увещевать кого-то. В голосе его зазвучали укоризненные нотки:

— Разумно ли приходить сюда? Твоя мать умерла с твоим именем на устах. Неужели она бы затворила двери перед собственным ребенком? Неужели ты думаешь, что Господь затворит дверь перед тобой, малодушное создание? Нет! Запрещаю тебе! Запрещаю! — кричал старик-священник: стенающий голос возобновил свои крики. Монкрифф шагнул вперед и произнес последние слова тоном приказа: — Я запрещаю тебе! Не кричи людям! Иди домой! Ты слышишь меня? Меня, крестившего тебя, боровшегося с тобой, боровшегося за твою жизнь с Богом! — Тут тон его смягчился и окрасился нежностью: — Да и она тоже, бедняжка! Бедняжка! Ты зовешь ее теперь, но ее здесь нет. Ты найдешь ее у Господа. Ты слышишь меня, паренек? Отправляйся к ней, туда. Господь пустит тебя, хотя уже поздно. Помилосердствуй, малый! Если ты хочешь простираться, плакать и рыдать, пусть это будет у небесных врат, а не под выломанной дверью твоей бедной матери.

Он остановился, чтобы перевести дыхание. Тот, другой голос замер, но иначе, чем прежде, когда истекало время и он доходил до конца своих повторов. Казалось, он прервался, чтобы подавить рыдание, и возобладал над собой. Священник заговорил вновь:

— Ты слышишь меня, Уилл? Ох, парень, всю твою жизнь ты любил беспутный люд. Нынче распрощайся с ним. Иди домой к Отцу! Ты меня слышишь? — С этими словами старик опустился на колени, обратил лицо к небу и воздел трясущиеся руки: залитая светом белая фигура среди окружающего мрака. Я сдерживался, сколько мог, хотя не могу сказать зачем, и наконец тоже упал на колени. Все это время Симеон стоял на пороге, и на лице его было выражение, которое не описать никакими словами, — нижняя губа отвисла, в широко раскрытых глазах проглядывало что-то дикое. Наша молитва, должно быть, представлялась ему верхом суеверия и бессмыслицы. Я отметил про себя, что все это время невидимый голос, издававший сдавленные рыдания, доносился оттуда, где стоял старый священник.

— Господи, — молился он, — допусти его в свою вечную обитель. Мать, которую он зовет, там, у Тебя. Кто отворит ему, если не Ты? Есть ли что-нибудь, что было бы не ко времени для тебя, Господи? Есть ли что-нибудь, что было бы непосильно для Тебя? Господи, дозволь той женщине впустить его! Дозволь ей впустить его!