— Спасибо за предупреждение, — поблагодарил Мамонтов и поинтересовался: — А ты надолго к нам, Игнат Владимирович?

— Не знаю. Как поживется. — неопределённо ответил Громов.

— Живи.

В субботу Юров сообщил, что Курчин и капитан Трифонов приехали в Обиенное и, очевидно, проведут там воскресный день.

— Выступаем, — решил Мамонтов. — Это воскресенье будет для них последним.

Тщательно обдумали, как провести операцию. Решили переодеться в белогвардейскую форму, разделиться на группы и уничтожить каждого по отдельности на их же квартирах. Мамонтов с группой взял на себя обязанность «поговорить по душам» с Курчиным. Громов — с капитаном Трифоновым. Запорожцу поручили расправиться с лесником, который, как было точно установлено, вёл шпионскую работу и был непосредственно связан, с Курчиным.

В село въехали на трёх подводах. Встречные крестьяне смотрели на приезжих с нескрываемой злобой и старались быстрее убраться с улицы: от таких гостей доброго ждать нечего. Мамонтов улыбался.

— Смотри-ка, удирают! — толкнул он в бок Малышенко, сидяшего вместе с ним в санях. — Видно, не по душе белогвардейские погоны.

В центре села быстро разъехались: Мамонтов направился к дому Курчиных, Громов — к капитану Трифонову, Запорожец — к леснику.

Возчик остановил лошадь у ограды, и Игнат Владимирович с двумя партизанами вошёл в дом. На кухне у печи возилась жена Трифонова. Она приветливо поздоровалась и, пригласив пройти в горницу, продолжала заниматься своим делом. Громов распахнул дверь в комнату. За столом сидели капитан Трифонов и отец Василий. Они о чём-то беседовали.

— Здравствуй, кум! — проговорил Игнат Владимирович. — Наверное, и ждать меня перестал. Думал, совсем сбежал… А я вот и явился.

— Евдоким Семеныч! — растерянно проговорил капитан Трифонов.

— Был Евдокимом Семёновичем, теперь Громовым стал, — улыбнулся Игнат Владимирович. — Ваш праздник кончился, теперь наш начинается.

Капитан Трифонов начал поспешно отстёгивать кобуру револьвера, но рука не слушалась, и пальцы лишь выбивали дробь на коже. Тогда он соскользнул под стол, чтобы там освободить оружие и открыть огонь.

— Что с вами? Не плохо ли? — поднимая капитана с пола, спросил отец Василий, делая вид, что не понимает происходящего.

— Хватит баловаться. Руки вверх! — крикнул Громов и, обращаясь к партизанам, приказал: — Обезоружить!

Трифонов вздёрнул руки над головой, партизаны быстро вытащили у него наган из кобуры.

— Твоё счастье, успел скрыться. Я б тебя… — хрипел капитан, силясь вырваться от партизан. Те заломили ему руки за спину, и он умолк, злобно косясь на Громова. — Ненавижу тебя, презираю…

— Дело хозяйское, — спокойно заметил Игнат Владимирович. — У нас больше оснований тебя ненавидеть. И за грабёж, и за расстрелянных крестьян, и за сожжённые сёла. Теперь пришло время за всё сполна рассчитаться.

Громов подошёл вплотную к Трифонову и, не глядя на него, в упор выстрелил. Капитан мешком вывалился из рук партизан. На кухне вскрикнула его жена и, хлопнув дверью, выскочила на улицу.

— Ну, а со мной что? — беспокойно спросил отец Василий.

— О тебе я всё знаю, — ответил Громов. — Своего человека в любой одежде видно.

— Возьмите меня с собой, — попросил поп. — Я не могу больше притворяться.

— Нет, отец Василий, нельзя. Ты здесь нужен. Разъясняй с амвона мужикам, чью сторону держать, дружбу продолжай вести с белыми, а нам новости сообщай. Связь держи через Листофора Коростылева.

— А может, лучше всё-таки с вами уйти? — колебался батюшка.

— Не бойся. На тебя подозрений не будет. Всем говори, что убежал от расправы. Ну, прыгай в окно. Прощай!..

Игнат Владимирович хватил табуреткой по окну — рама со звоном вывалилась на улицу. Батюшка подобрал полы рясы и выскочил в пролом на завалинку. Многие видели, как он бежал, не оглядываясь, от дома Трифоновых.

Когда Громов с партизанами вышли на улицу, Мамонтов подъезжал к ограде.

— Всё в порядке? — спросил он у Громова.

— Вроде бы.

— У нас тоже. Двигаем.

Со двора лесника донеслось два выстрела.

— Скорее туда! — приказал Мамонтов.

Возчики ударили по лошадям. Но когда подъехали к дому лесника, всё было уже кончено. Партизаны выходили со двора, неся в охапке несколько ружей.

Отряд не торопясь покинул деревню, а весть о налёте быстро разнеслась по избам. Мужики восхищались дерзостью партизан, кое-кому захотелось быть вместе с ними. А отец Василий во время богослужения провозглашал, не упоминая о конкретном факте:

— Бог наш всевышний зрит наши грехи и карает своим перстом вероотступников…

С наступлением пахоты отряд Мамонтова перебрался в Селиверстовскую степь. Связь с окрестными сёлами, была налажена, о передвижениях карательных отрядов доносилось незамедлительно, и теперь Ефим Мефодьевич мечтал о больших боевых действиях. Он разослал по деревням членов своего штаба для вербовки в отряд мужиков, недовольных колчаковскими порядками. Стало прибывать пополнение. Приходила больше молодёжь, не умевшая обращаться с оружием. Нужно было обучать её, и Мамонтов организовал в отряде занятия военным делом. На поляне устанавливались мишени, и под наблюдением бывших фронтовиков проводилась тренировка в стрельбе. Однако партизаны проводили и мелкие боевые операции.

Однажды прибежал в отряд Егор Константинов, крестьянин села Солоновки. Лицо у него расстроенное — сразу видно, случилось что-то страшное. Отыскав Мамонтова, он торопливо, проглатывая слова, сообщил:

— В Волчихе… расстрелять… тридцать двух и моего брата… питерца Буданова.

— Что, что? — не понял Мамонтов. — Да говори ты спокойнее.

Константинов помолчал, стараясь успокоиться, и сказал более внятно:

— Завтра… должны расстрелять. Выручайте, Ефим Мефодьевич. На вас вся надежда. За зря люди могут сгибнуть…

— Что-нибудь сделаем, — пообещал Мамонтов. — Иди назад, за каталажкой организуй слежку, чтоб тихонько не вывезли куда арестованных.

Егор Константинов ушёл, а Мамонтов собрал на совещание членов своего штаба. Тут же присутствовал Громов и ещё несколько партизан.

— Слыхали, что Егор сообщил? Завтра наших товарищей расстреляют, тех, что в Солоновке арестовали, — сурово произнёс Ефим Мефодьевич. — Мы не можем допустить этого, не имеем права. Кровь расстрелянных будет лежать на нашей совести. Мужики нас после этого будут считать трусами, неспособными к боевым действиям. Так?

— Так! — поддержал его Анисим Копань.

— Сил-то у нас маловато. Справимся ли? — усомнился Иван Малышенко.

— Милиции в Волчихе много.

— Каждый наш человек десяти милиционеров стоит, — заметил Мамонтов и похлопал по плечу здоровенного, могучего партизана. — Вот такой, как Чупахин.

— Это верно, — улыбнулся Громов, любуясь богатырским телосложением партизана.

— Давайте обсудим, как нам действовать, — предложил Ефим Мефодьевич.

— А что обсуждать. Налететь ночью, перебить стражу и освободить наших, — заметил Запорожец.

— Это ясно. Да как? Тут хитрость нужна. Сами говорите, что у нас силёнки маловато.

— А нельзя ли, как в Обиенное, под видом белогвардейцев проехать? — сказал Громов. Этот опыт удался.

— А и верно, — предложение понравилось Мамонтову. — Повезём сдавать арестованного.

Перед самым рассветом отряд Ефима Мамонтова, численностью в двадцать человек, входил в Волчиху. Впереди, на тряской телеге, везли скрученного верёвкой по рукам «арестованного» — своего партизана.

Волчиха — большое торговое село с пятитысячным населением, раскинулась как раз у сростка Касмалинского и Барнаульского боров. В центре, на площади, возвышается церковь, расположены магазины, волостное управление. Тут же помещение колчаковской милиции, в котором содержатся арестованные.

Отряд не торопясь двигался по площади. От него отделились пять человек во главе с Чупахиным и залегли у церковной ограды — удобном месте для обстрела на случай появления колчаковцев с одного или другого конца улицы.